Разгрузочными работами в порту занималась специальная организация – Грузовой участок, которым руководил некто Стамболи, вольнонаемный, отбывший здесь срок за уголовное преступление. Заместителями у него были политические заключенные Зборовский, высокий советский функционер, сидевший в харьковской следственной тюрьме вместе с австрийцем Вайсбергом-Цибульским и осужденный на десять лет лагерей, и Цильцер, бывший заместитель начальника тбилисского НКВД.

Мое общение с этими людьми было весьма частым, так как характер моей работы требовал постоянных контактов с Грузовым участком. Поскольку на железнодорожной станции строго следили за своевременной поставкой вагонов под разгрузку и загрузку, наказывая виновных за нарушения большими денежными штрафами, руководители грузового участка были заинтересованы в том, чтобы поддерживать хорошие отношения с железнодорожниками, от которых зависела выплата штрафов. Многочисленными небольшими подарками на грузовом участке пытались добиться благосклонности железнодорожников, и большинство из них с удовольствием пользовались этими подарками.

Мои отношения со Зборовским, Цильцером и прочими строились на другой основе. Мы все когда-то были членами партии, а это нас многосторонне связывало и в лагере. Поэтому мы даже такие вещи решали по-партийному. Большинство бывших коммунистов стремилось облегчить друг другу трудную судьбы заключенных.

Девятого мая 1945 года я принял несколько вагонов, груженных техническим материалом. До начала навигации оставалось всего несколько недель, и все старались освободить склады, готовя их к приему новых грузов. Я попросил рабочих поторапливаться, так как вагоны нужны были для состава, формируемого для Норильска. Чтобы не терять времени зря, я позвонил дежурному диспетчеру в транспортный отдел и попросил его выслать за вагонами паровоз. Через несколько минут подъехал паровоз, машинист которого кричал во все горло:

– Братцы, подписан мир! Немцы капитулировали!

Словно гонимый ветром огонь, эта весть быстро разнеслась по всему порту. Работа остановилась. Заключенные двинулись в направлении выхода из порта. Массы народа стекались со всех сторон. Охранники не знали, что делать. Впервые слово «мир» объединило всех: и заключенных, и вольнонаемных, и, на какое-то мгновение, даже охранников.

Мы кричали им, что наступил мир.

– Ведите нас в лагерь, сегодня нельзя работать! – гремело со всех сторон.

Офицеры нам отвечали, что они на этот счет не получили никаких инструкций.

– Какие инструкции? Мир! Ведите нас в лагерь! – кричали заключенные.

Масса вырвалась наружу, конвой не останавливал нас и не пересчитывал, как обычно. Мы шагали в лагерь. Рядом с нами шли солдаты, повесив автоматы на плечо.

Первый раз конвоиры нас не ругали. Слово «МИР» соединило человеческие сердца.

Подойдя к лагерю, мы увидели ту же картину, что и на выходе из порта: ворота были открыты настежь. Мы вошли без переклички. Конвоиры, даже не дожидаясь, пока все войдут, сразу же направились в свою казарму. Мы, встретившись в зоне с друзьями, пожимали друг другу руки, радуясь, что страшная война закончилась.

– Теперь все мы скоро отправимся по домам, – повторяли многие из нас.

– Конечно, будет амнистия и все мы вернемся к своим семьям.

– Да, если у кого еще осталась семья. Моих уничтожили фашисты, – произнес кто-то.

Появился начальник лагеря и произнес небольшую речь, в которой сказал, что Гитлер разбит, что Советская армия победила, что советское правительство во главе с товарищем Сталиным не забудет, как мы во время войны хорошо работали и тем самым помогли уничтожить оккупантов. Упомянул он и о том, что все мы будем амнистированы. Разумеется, всех сразу домой не отпустят, но от наказаний мы будем освобождаться.

Мы были счастливы. Все разошлись по баракам. Когда же на ужин все получили обычную баланду, заключенные впервые осмелились вслух высказать свое неудовольствие:

– Сегодня эти собаки могли бы приготовить и что-нибудь получше.

Проходили недели. Об обещанной амнистии не было ни слуха! Положение заключенных оставалось прежним, словно в мире ничего и не произошло.

Когда позже я своему другу рассказывал об этом периоде, он говорил:

– Все на свете меняется, только ГУЛАГ остается!

В начале 1940 года я потерял со своей женой всякую связь. Я и до этого почту получал редко, но тогда я, по крайней мере, знал, что жена живет в Москве, а она знала, что я еще жив. Деньги, которые я от нее иногда получал, заменяли мне недошедшие письма. Конечно, писать ей о действительном положении вещей я не имел права.

Все эти пять лет я был уверен, что у меня больше нет жены. Во время моего ареста жене было двадцать лет. Смерть нашего ребенка и репрессии, которым ее должны были подвергнуть из-за меня, мне казались достаточной причиной для того, чтобы она отказалась от меня и вышла замуж за другого.

Но по окончании войны я все-таки решил написать ей письмо. Мне не хотелось пользоваться для отправки письма обычной лагерной почтой, поэтому я попросил одну немку, жившую в Дудинке в ссылке и работавшую помощницей бухгалтера на станции, бросить письмо в почтовый ящик. Таким способом пользовались многие заключенные. И, несмотря на то, что почту контролировали, большинство писем все-таки доходило до адресатов. Я попросил жену прислать ответ на адрес немки.

Прошло несколько недель. Все мои надежды пропали. Но вот немка попросила меня зайти к ней во время обеденного перерыва. Я почувствовал, что теряю силы. Было десять часов утра. Перерыв начинался в двенадцать. Мне казалось, что я не выдержу оставшиеся два часа.

Прежде всего, я направился к причалу. Женщины и мужчины переносили мешки из судовых трюмов в вагоны. Работа шла нормально, и у меня никаких хлопот не было. Спустя всего лишь полчаса я вернулся. Я пытался заговорить с немкой, но стоило мне приблизиться к ее письменному столу, как она ручкой делала мне запрещающие знаки. Я терялся в догадках. Что это означает? То ли у нее для меня ничего нет, то ли она дает понять, чтобы я к ней не приближался. В одной комнате с ней находился заключенный, о котором было известно, что он является осведомителем НКВД. Чтобы не подвергать женщину опасности, я вышел.

Я искал себе какую-нибудь работу, пытаясь убить время. Наконец, начался перерыв. Когда я вошел в комнату, она была пуста, но едва я повернулся, чтобы уйти, пришла немка. Она вынула из сумочки газету, в которую был завернут конверт.

Я сразу узнал почерк жены. Вырвав у нее из рук письмо, я помчался в сарайчик, где хранился уголь. Спрятавшись в угол, я дрожащими руками разорвал конверт.

«Дорогой мой Карл!» – прочитал я и остановился. Счастье не давало мне продолжать, первые фразы плясали перед моими повлажневшими глазами. «Дорогой Карл…» Если письмо начинается такими словами, значит, все хорошо, подумал я. Она все еще принадлежит мне. Я читал дальше. Я узнал, что письмо попало к ней после многих приключений, так как я послал его по старому адресу, не зная, что жена давно уже переехала. Она сообщала, как пережила войну. Соня и ее родители давно уже считали меня умершим. Письмо заканчивалось самыми теплыми словами, какими могут обмениваться только любящие друг друга люди.