с их госпожой, бежали из свиты княгини Анны назад в улус[1021], то есть обратно к некрещеным членам своей этнической группы[1022]. Кирилов и сам не испытывал большого оптимизма в отношении того, что с поселением сразу все пройдет удачно: «Пашни можно ожидать разве от внучат или правнучат оных калмыков»[1023]. Однако летом 1737 года, после смерти Ивана Кирилова и назначения Василия Татищева руководителем «Оренбургской комиссии», проект был продолжен с большим размахом. «Оренбургская комиссия» теперь стала официальным названием ведомства, ранее носившего название «экспедиция». Спустя короткое время, с основанием Оренбургской губернии и должности губернатора, она была преобразована.

В Оренбург был направлен российский историк, географ и государственный деятель Татищев, и едва ли кто-либо обладал более обширными знаниями и способностями для работы в регионе. Вдохновленный ранним Просвещением, как до него Кирилов, он в своих научных работах стремился создать систематический перечень и описание всех «степей и пустынь» державы, пытался определить их местоположение и физические свойства, интересовался происхождением наименований кочевых народов, их обычаями и традициями, их правителями, а также границами территорий их проживания[1024]. В отличие от многих своих коллег-ученых, которые довольствовались сбором информации, Татищев имел и политические амбиции[1025]. Хотя некрещеное состояние кочевников представлялось ему проблемой, еще большую сложность он видел в их необразованности и неоседлости[1026]. Уже в 1733 году, упоминая хантов и манси, проживающих на крайнем севере державы, он критиковал христианизацию, не изменяющую образ жизни крещеных. Вместо номинального крещения возникла цель (в связи с созданием русских школ) всех местных жителей «вскоре в [содержательное] христианство и благочестивое житие привести и к домовному житию приучить»[1027].

Вполне в духе политики цивилизирования, разработанной еще в Петровскую эпоху, Татищев связывал с христианизацией глубокое преобразование жизни местных жителей. Однако, в отличие от Петра I, для Татищева крещение явно должно было сопровождаться не только школьным образованием, но и оседлостью. В связи с этим он сам отправился на поиски подходящего места для поселения 2400 оставшихся крещеных калмыков из окружения княгини Анны Тайшиной. Он нашел искомое на границе между степью и лесостепью выше города Самары на Волге. Он приказал дать будущему новому поселению красноречивое название Ставрополь, что в переводе с греческого означает «город креста» (сегодня он известен как Тольятти)[1028].

Вместе с полковником А. И. Змеевым, назначенным в Ставрополе комендантом, и генерал-майором Леонтием Яковлевичем Соймоновым Татищеву удалось убедить Коллегию иностранных дел выделить на ставропольский проект значительные средства из казны[1029]. В 1740 году кабинет министров выделил средства для обучения калмыцких детей на русском языке, а также для строительства четырех церквей и до ста деревянных хижин для церковнослужителей. В целом все меры соответствовали обычной схеме, по которой миссионерская деятельность осуществлялась во многих частях державы в 1740‐х годах. Однако Ставропольский проект включал в себя и три новых аспекта: во-первых, Татищев и Змеев заранее распорядились о строительстве деревянных хижин для новокрещеных. Этим они надеялись привлечь калмыков к оседлой жизни[1030]. Во-вторых, необходимо было специально подбирать солдат с крестьянским происхождением и на определенный срок посылать их помогать калмыкам в освоении техник земледелия и зернового хозяйства[1031]. В-третьих, по окончании этого первого этапа солдат нужно было снимать с этой службы и заменять другими, в долгосрочной перспективе более подходящими «русскими носителями цивилизации».

В действительности Татищеву и Змееву удалось добиться согласия Коллегии иностранных дел, чтобы после отзыва солдат поселить среди калмыков в качестве более подходящих «носителей цивилизации» группу русских крестьян и разночинцев[1032]. По мнению Змеева, для крещеных калмыков, пока еще «людей диких, необыклых», которые «еще и русского обхождения совершенно не разумеют», могла происходить большая польза от крестьян и разночинцев:

Если они по поселении между теми калмыками станут жить в слободах домами, и калмыки, живучи между ими и смотря на них, весьма охотно за кошение сена, и за пашню, и к строению дворов своих примутся.

И тогда их можно будет привести к тому,

чтобы калмыки женились на русских, а русские брали калмычек, и тем мешать их с Российскою нациею[1033].

Вероятно, размышления Змеева являются одним из первых свидетельств того, как российские имперские акторы на царской службе решительно формулировали цель стремиться к большему, чем просто к «цивилизированию» кочевников путем их приведения к оседлости[1034]. Еще в 1703 году Федор Салтыков, близкий соратник Петра I, предложил царю совместить «цивилизирование» иноземцев с их русификацией[1035]. В 1719 году Иван Посошков также не только высказался за христианизацию и обучение автохтонного населения российской державы на русском языке, но и выступил за запрет родных языков коренных народов, чтобы «все обрусели»[1036]. Однако ни Салтыкова, ни Посошкова в строгом смысле слова нельзя назвать «имперскими» акторами, поскольку они ни стратегически, ни оперативно не принимали участия в создании империи или в поддержании ее развития[1037].

Это придает рассуждениям Змеева особый вес. Для него строительство домов и возделывание земли были лишь первым шагом. Второй шаг состоял в смешении русских с коренными народами с целью если не ассимиляции, то по крайней мере аккультурации, сближения, вхождения в состав «русской национальности»[1038].

В литературе неоднократно указывалось, что идея цивилизирования еще ни в коем случае не предполагает, что коренное население также должно аккультурироваться и ассимилироваться с новыми «господами»[1039]. Напротив, во многих колониальных державах колонизаторы хотя и проводили «политику цивилизирования», но отвергали сближение с колониальной метрополией, не говоря уже о смешении с населением. До середины XVIII века это относилось к испанской колониальной политике в Южной Америке, а также к колониальной политике Англии в Индии и Северной Америке. Французы, напротив, в течение XVII и XVIII веков колебались между политикой галлизации (francisation) и политикой сегрегации[1040].

В российской континентальной державе, где коренные этнические группы уже с начала имперской экспансии присоединялись согласно той же концепции подданства, что и княжества в ходе «собирания Киевской Руси», где к тому же в XVIII веке лишь во время решающей фазы расширения империи сформировался концепт государственного народа и нации, совершенно естественным считалось также и стремление к интеграции, аккультурации и посильной ассимиляции нехристианских этносов после их крещения[1041]. Вместе с этим для российских акторов в XVIII веке находилась за пределами понимания и не могла быть выражена словами возможность осознанного поддержания дистанции между собой как «цивилизаторами» и теми, кого «цивилизировали», что, вероятно, отчасти стало требоваться в Российской империи только в конце