мусульманскими единоверцами на Кубани и в Крыму. И наконец, российскому государству было бы выгодно постоянно иметь мобильные войска, которые можно было быстро развернуть в случае конфликта с Османской империей[1060].

Такова была позиция Коллегии иностранных дел в 1764 году. Неясно, стремилась ли она этим осуществить смену курса, после того как произошло своего рода крушение иллюзий о приспособляемости калмыков и их готовности адаптироваться в Ставрополе, или же поселение всех калмыков было сочтено нежелательным уже давно, в 1730‐х годах. Так или иначе, этот текст демонстрирует неожиданные для 1760‐х годов соображения о том, что от кочевого образа жизни калмыков российское правительство получало сразу три выгоды: непредсказуемость передвижений кочевников (как следствие — устрашение врага), сам факт заселенности степи — как предотвращение вакуума, в который могли проникнуть другие, нежелательные этнические группы, а высокий уровень мобильности, вытекающий из кочевого образа жизни, — как преимущество при оперативной мобилизации для российских военных походов. Таким образом, позиция Коллегии дает понять, что даже в середине XVIII века кочевников не воспринимали исключительно в негативном ключе. Напротив, эта аргументация свидетельствует о прагматизме правительства в тот момент, когда чувство превосходства над неоседлыми народами все шире распространялось в рядах российской элиты. Политике «цивилизирования» не отдавался безусловный приоритет по отношению ко всем остальным соображениям[1061].

Тем не менее эта точка зрения, согласно которой калмыки все еще были нужны (по крайней мере, частично) как кочевники, поскольку приносили в этом качестве больше пользы империи, чем если бы они стали оседлыми, не стала главным направлением политики по отношению к ним в середине XVIII века. Более того, дискурс цивилизаторской миссии, предложенный в 1730‐е годы Кириловым и Татищевым, распространялся среди российской элиты как лесной пожар[1062]. С помощью колоний-поселений обращение в христианство должно было стать необратимым, а домашний быт и сельское хозяйство прочно закрепиться благодаря русским и россиянам. Эксперимент с калмыками создал прецедент. В 1750 году в отношении крещеных кабардинцев и кумыков на Северном Кавказе Коллегия иностранных дел предложила «селить в российских жилищах и обще с россианами, чтоб они со времянем могли привыкнуть к пашне»[1063].

В особенности вдоль Кавказской укрепленной линии, проходившей между Кизляром и Моздоком по руслу рек Терек и Сунжа, основание бесчисленных казачьих станиц должно было служить обучению осетин и кабардинцев жизни в поселении и возделыванию земли[1064]. Хотя, по словам астраханского губернатора П. Н. Кречетникова, земля осетин особенно хорошо подходила для сельского хозяйства и благодаря частым дождям пожары не мешали росту зерна, этот горский народ пребывал в «крайнем невежестве» и «от сущей бедности» наряду со скотоводством просто полагался на грабежи. Переселение осетин и кабардинцев в «подворье <…> с нарочитым укреплением» вблизи станиц и гарнизонов российских солдат должно было побудить «невежд» к лучшему сосуществованию. Тем самым, сообщает Кречетников, явно ссылаясь на эксперимент в Ставрополе на Волге, «их нравы, обычаи и язык истребитца, и лехко придут нечувствительным образом в существительные в. и. в. подданные»[1065].

Секуляризация кампании по утверждению оседлости

Если до конца 1750-х годов христианство и переход к оседлости (с помощью российских «культуртрегеров») все еще рассматривались в тесном симбиозе, а религиозное обращение считалось, так сказать, предварительным этапом миссии по изменению образа жизни, то теперь кампания по установлению оседлости утратила религиозный контекст[1066]. Решающее значение при этом имела смена курса Елизаветой Петровной, которая из соображений внутренней безопасности и имперской стабильности в 1755 году частично пересмотрела миссионерскую политику, постепенно признавая другие конфессии[1067]. Некрещеных освобождали от задолженностей по дополнительным платежам, которые были возложены на них после крещения членов их сельской общины. В 1756 году правительство отменило правило, в соответствии с которым обязанность предоставлять рекрутов в смешанных сельских общинах возлагалась только на нехристиан. Оно значительно смягчило правила переселения нехристиан[1068]. Таким образом, у представителей правительства как в центре державы, так и на периферии появилась возможность проводить политику, которая не требовала предварительного этапа обращения в христианство для преодоления, как считалось, изжившего себя образа жизни и способа хозяйствования кочевого скотоводства. Кочевничество выдвинулось на первый план как основной порок, который необходимо было устранить.

На место «своевольства и необузданности» кочевой жизни, когда каждый пасет свой скот, где хочет, и вольность считается величайшим благом, должны были прийти послушание и «людскость» вместо «дикости». Кроме того, требовалось, чтобы «народы» приносили пользу государству. Так звучали уже в 1759 году размышления Алексея Тевкелева и Петра Рычкова[1069]. Коллегия иностранных дел попросила их обоих высказать мнение относительно вопроса о том, имеет ли смысл строить хлевы для скота на внешней стороне Оренбургской укрепленной линии вблизи российских редутов. В этом случае скот казахского хана Младшего жуза и скот его братьев могли лучше разместиться зимой[1070].

Оба были уже хорошо знакомы с образом жизни степных кочевников. Тевкелеву, который, еще будучи мусульманином по имени Кутлу-Мухаммед, при Петре I начал работать переводчиком в Коллегии иностранных дел, вопреки неблагоприятным условиям удалось перевести Младший жуз в российское подданство. После принятия в подданство казахов, его собственного повышения по службе и обращения в христианство Тевкелев остался в регионе, чтобы на протяжении двух десятилетий активно сопровождать «обуздание» казахов и башкир[1071]. В 1759 году, после отставки многолетнего оренбургского губернатора Ивана Неплюева и перед назначением его преемника Афанасия Давыдова, Тевкелев временно возглавлял Оренбургскую губернию вместе с Петром Рычковым. В молодости Рычков в должности переводчика и бухгалтера в Петербургской портовой таможне, возглавляемой Иваном Кириловым, привлек к себе внимание благодаря своим компетенциям, позже Василий Татищев обнаружил его большой талант в науке и оказал ему поддержку[1072]. Будучи историком, географом и экономистом, он опубликовал важные труды об Оренбургском крае. Однако как и Кирилов с Татищевым, он не ограничивался научной работой, а в 1734–1737 годах принял участие в Оренбургской экспедиции под руководством Кирилова и с тех пор оставался в тесной связи с губернской администрацией в качестве политического советника[1073].

Рис. 24. Петр Рычков, историк, экономист, географ и вице-губернатор Оренбурга

В свете вышеизложенного неудивительно, что Тевкелев и Рычков использовали незначительный вопрос Коллегии от 1759 года как повод немедленно представить на рассмотрение центра программный документ по работе с кочевниками. В целом речь шла о «приведении» казахов Младшего и Среднего жузов «в лучшее состояние», которое должно было быть неразрывно связано с распространением оседлости. Они подхватили предложение, которое уже обсуждалось в начале 1740‐х годов Неплюевым, о строительстве для