линии, попросил снабдить их пахотными орудиями, мотыгами и топорами, а также чтобы русские охотники показали ему, как ловить бобров[1094]. Бесплатные поставки муки, которые Веймарн организовал для султана Аблая и которые вместе с беспошлинным снабжением зерном, как было задумано, должны были направить его на путь питания хлебом, скоро стали относиться к тем «подаркам», выдачу которых казахи Среднего жуза ожидали ежегодно от российской стороны как нечто само собой разумеющееся[1095].

Однако преемник Веймарна на посту командующего российскими войсками Сибирской линии Иван Иванович Шпрингер начал все больше сомневаться в этой стратегии. Хотя сначала он продолжил придерживаться практики раздачи подарков тем, кто настойчиво требовал их, но в гораздо большей степени из опасения в противном случае разочаровать казахов и тем самым потерять их лояльность, чем из убеждения, что эти подарки приведут к какому-либо изменению в образе жизни[1096].

На самом деле вплоть до конца XVIII века не наблюдалось признаков перехода заметного числа казахов от кочевого скотоводства к домашнему земледелию и сельскому хозяйству: покосы сена росли незначительными темпами, султаны и старшины предпочитали получать сено в готовом виде и при каждом удобном случае просили российскую администрацию выдать им сено, никак не связывая свои потребности с необходимостью заготавливать его самостоятельно. Но, самое главное, предположение российской стороны о том, что пример немногих окажется притягательным для всех остальных, не оправдалось. По-прежнему большинство состоятельных владельцев скота среди казахов как Младшего, так и Среднего жуза считали свой способ ведения хозяйства гораздо более выгодным, чем утомительное земледелие. И даже султан Аблай из Среднего жуза, несмотря на свой интерес к земледелию, не желал круглый год вести оседлый образ жизни[1097].

Таким образом, значение стратегического документа Веймарна в основном проявляется постфактум. Намеченная в нем цель — добиваться все большего обнищания казахов, особенно Младшего жуза, которые находились ближе всего к российским поселениям, — была достигнута к концу XVIII века[1098]. Бедность возросла до такой степени, что многие большие семьи после продажи своего скота могли выжить только за счет продажи своих детей[1099]. Другие пытались проникнуть на «внутреннюю» сторону российских укрепленных линий и работать там целыми днями в качестве наемных рабочих за низкую плату[1100]. Но это обнищание произошло прежде всего за счет лишения их подходящих пастбищ в результате строительства все новых и новых укрепленных линий, постоянного притока российских (а с началом политики привлечения Екатериной II колонистов из‐за рубежа и иностранных) поселенцев и по той причине, что казахам десятилетиями отказывали в предоставлении в зимний период плодородных пастбищ на «внутренней» стороне реки Урал.

Таким образом, значение меморандума Веймарна заключается не столько в том, что высказанные в нем оценки оказались верными или что выбранные методы — успешными. Скорее, наряду с идеями Рычкова и Тевкелева, его можно рассматривать как начало дискурса в российской элите, влияние которого проявлялось и после XVIII века и который поставил в центр российской политики на южной периферии государства перевод кочевников к оседлому образу жизни. При этом «цивилизация» должна была служить не самоцелью, а средством для «умиротворения» приграничных территорий и защиты российских интересов. Отправной точкой стал дискурс цивилизационного неравенства. В то время он еще не был встроен в универсальную хронологическую шкалу истории человечества, разработанную на основе понятия прогресса. В рассуждениях Веймарна речь шла, скорее, о статичных свойствах, приписываемых кочевникам; улучшение их нравов» казалось маловероятным. Идея динамичной истории человечества, развития, предопределенного ходом истории, еще не рассматривалась.

Кочевники в рамках универсальной теории стадиального развития

Шаг, который определил бы место кочевников в истории человечества, совершил лишь Д. В. Волков, назначенный Екатериной II в 1763 году оренбургским губернатором. Хотя его переписка с Екатериной II свидетельствует о том, что она ценила его профессиональные навыки, но из других ее писем следует, что она не испытывала к нему доверия из‐за его прежней приближенности к ее убитому супругу[1101]. Несомненно, однако, что императрица и Волков находились в духовном родстве в своем интенсивном восприятии просветительских идей, поэтому Екатерина II уделяла большое внимание его предложениям и идеям[1102].

Волков был, возможно, первым российским государственным деятелем, проводившим на руководящей должности имперскую политику, которая сочетала дискурс цивилизационного неравенства с идеей прогресса[1103]. С рецепцией этого нового представления, возникшего в XVIII веке, в то же время связывалось введение категории «отсталости». И кочевники, и русские/россияне (приравненные к «оседлым») теперь располагались на «цивилизационной лестнице», соответствующей временной шкале:

Прежних веков и в здешнем государстве люди так же, как и народ их киргиз-кайсацкой, пребывание имел с места на место кочевное, и такой же вольности держался, как и киргизцы,

сообщал Волков Нуралы-хану из Младшего жуза.

Напоследок от времяни до времяни премудрым государей при помощи Божией промыслом мало-помалу в такое состояние приведен, что ныне щастие имеет в совершенном покое находиться, или инаково сказать, состояние здешних людей было сперва подобно возрасту человеческому. Например, когда человек на свет произойдет, то, во-первых, бывает младенец, потом — юноша, затем делается и совершенный человек. Так и российские люди: сперва были как младенцы, потом — как юноши и, таким образом, восходя по степеням, напоследок и в настоящее состояние дошли, что наипаче содействовало в том подобающее повиновение[1104].

В границах этого процесса, управляемого «Божьим промыслом» и «премудрым государем», было очевидно, что те, кто уже находился «впереди», помогали остававшимся позади подниматься по «цивилизационной лестнице» ступень за ступенью и в конце концов также взойти на самую высокую ступеньку. На одобрительное высказывание Нуралы-хана, согласно которому казахи в то время действительно были похожи на «младенцев», губернатор Волков ободряюще ответил, что, конечно, казахи тоже «со времянем и в совершенное состояние приведены быть могут». При этом этот путь, который еще предстояло пройти, он недвусмысленно связывал с российской помощью[1105].

Политика приведения кочевников к оседлому образу жизни получила новое обрамляющее повествование: теперь речь шла не только о дихотомии между дикостью и благонравием. Вместо этого кочевников поместили в общую теорию цивилизации, включили в универсальные исторические рамки, внутри которых двигались все этнические группы — русские и казахи. Новым стало также описание отношений между россиянами и кочевниками. Усилия по приведению к оседлости в видении Волкова не были направлены против кочевников ни по цели, ни по методам, но задумывались именно как помощь, оказываемая им правительством, для достижения более высокой ступени[1106]. В российском контексте эта помощь основывалась не только на просветительской мысли, но и на концепции дарующего милость