Вообще же мы, дочери несостоятельных родителей, продукцией француза Жана (утверждали, что он натуральный француз) только любовались по пути в свою Мариинскую гимназию. Трехкопеечные пирожки на завтрак, а иногда и пирожные мы покупали напротив Дворянской пожарной части в булочной Шмидта.

Так вот, после Октябрьской революции аристократическую кондитерскую (она уже именовалась кафе) закрыли, и два ее небольших зала оборудовали под клуб журналистов. Мосье Жану временно предоставили должность буфетчика.

Борис Андреевич Бобылев вспоминает, что мраморные столики и канделябры в комнатах были оставлены, а стены оклеили рогожей, и художники «левого» направления изобразили на них сценки с сатирическим уклоном и всякие абстрактные фигуры.

В клубе проводились литературно-художественные вечера, читались лекции, рефераты, устраивались диспуты.

Однажды всех поразил Платонов, прочитавший вместо стихов, которых от него ждали, доклад об электрификации. Как раз это событие произвело на меня очень сильное впечатление, хоть я и не была его свидетельницей.

На докладе был дядя Ваня. Пришел в дом бабушки — он теперь жил отдельно — таким возбужденным, каким мы его, пожалуй, никогда не видели. Должно быть, ему надо было немедленно излить свои впечатления, и ближе всех оказалась сестра.

Он сновал по комнате из угла в угол, захлебываясь, забрасывал Настю вопросами:

— Ты знаешь Андрея Платонова?

Настя отвечала спокойно, с легким недоумением:

— Встречала несколько раз. Он, кажется, работает на электростанции, я мимо хожу.

— Каким ты его себе представляешь?

— Ничего особенного. Среднего роста. Одет небрежно. Взгляд какой-то слишком сосредоточенный. И волосы длиннее, чем принято.

Дядя Ваня начал злиться:

— Истинно женская наблюдательность: одет не по моде, волосы не подстрижены. Впрочем, извини, Настя, кое-что существенное ты все же заметила — вдумчивый взгляд. А ты слышала споры вокруг него: «безумец или гений»?

— Где же я на улице услышу? Это небось в вашем железном клубе развели глубокую философию на мелком месте? Стихи он, что ли, печатает?

— И стихи, и статьи! Настя, Настя, какой он вдохновенный доклад сегодня сделал! Вот уж подлинно — не то фантастика на грани реальности, не то реальность на грани фантастики. Как он сразу схватил ленинскую идею электрификации и мысли Кржижановского! И все это по-своему.

— Ну, если по-своему, не поставил ли с ног на голову?

— Не будем ссориться, Настя! Он, кажется, и вправду гениален. Как река в половодье. Ведь на льдинах и мусор всякий несется. Но главное — вода шумит, бурлит, взрывает ледяной плен.

— Что же такое особенное, он, в конце концов, сказал?

— Этого не повторишь, это надо слышать.

Дядя Ваня опять забегал по комнате.

— Да ты и сам наэлектризованный, — пошутила тетя Настя, — разрядись немного, а то устроишь тут всем нам короткое замыкание.

Дом Вороновых недавно подключили к электрической сети, и теперь тетя Настя и даже сама бабушка немного щеголяли новыми терминами. Если вдруг гас свет, бабушка не сердилась, а солидно, почти с удовольствием говорила: «Пробки перегорели». Старая, надежная керосиновая лампа с резервуаром в виде улитки была у нее всегда наготове.

Много лет спустя я в Ленинской библиотеке прочитала изданную в Воронеже в 1921 году брошюрку Андрея Платонова «Электрофикация» (так написано на обложке, через «о», и так всюду в тексте).

Вот несколько фраз, дающих представление о ее содержании и стиле:

«Электрофикация есть такая же революция в технике, с таким же значением, как Октябрь 17 года».

«...С движением науки вперед... все больше доказывается, что энергия в разных своих видах залегает везде по вселенной и как будто бы даже равномерно, только она имеет разные, неизвестные пока нам формы».

«Коммунизм борется не только с капиталом — но и с природой. Электрофикация есть наша лучшая дальнобойная артиллерия в борьбе с этой природой».

«До этого дня мы лезли к освобождению по лестницам, по высоким деревьям, теперь мы полетим к нему на аэроплане.

Электрофикация есть осуществление коммунизма в материи, в камне, металле и огне».

Платонов в этом своем докладе говорил главным образом об использовании электричества в промышленности и на транспорте. А дядя Ваня тут же думал и о своем. В том сумбурном разговоре с Настей он несколько раз повторил: «освещение и просвещение», «освещение и просвещение».

Ивану Карповичу так и не довелось прочитать рассказ Платонова «Родина электричества»; написан был рассказ в двадцать шестом году, напечатан только в тридцать девятом, а Воронов умер пятью годами раньше.

Но Надежде Федоровне я этот рассказ прочитала. Весь он от первой до последней строки пронзает меня чувством боли и вместе с тем гордости, той никогда не забываемой гордости первыми, самыми крохотными — а тогда они казались огромными — сдвигами в жизни деревни. Есть в рассказе такая сцена. Механик, запустивший в истерзанной засухой и голодом деревеньке брошенный интервентами движок фирмы «Индиана», крутил им небольшую динамо-машину и объяснял приехавшему к нему на помощь изумленному горожанину:

«Эх ты, народа нашего не знаешь... Раз есть нечего, то и читать, что ль, народу не надо?.. У нас в Вечеровке богатая библиотека от помещика осталась, крестьяне теперь читают книги по вечерам, — кто вслух, кто про себя, кто чтению учится... А мы им свет даем в избы, вот у нас и получается свет и чтение. Пока другой радости у народа нету, пусть будет у него свет и чтение».

— Освещение и просвещение, — сказала Надежда Федоровна тихонько. — Ваня тоже так понимал. Для него это было неразрывно.

ИХ ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА

Профессор-педагог Константин Николаевич Вентцель был апологетом свободного воспитания, его теоретиком и страстным пропагандистом.

Иван Карпович тоже придерживался этой теории, но не с таким максимализмом, как его близкий друг Вентцель.

Мне неизвестны педагогические взгляды профессора-гидролога Геннадия Федоровича Басова; жили Басовы площади Детей рядом с Вороновыми, семьи общались между собой, а сыновья их, близкие по возрасту, были прямо-таки неразлучны.

У Вороновых росли Андрюша и Юра, у Басовых — Коля и Володя.

Кто тогда, в тридцатые годы, глядя на резвящихся подростков, мог проникнуть взором в их будущее? Мудро устроена жизнь, что нам не дано ничего знать наперед...

Безмерно счастлив был бы Иван Карпович обнять сына Андрея, прошедшего от Сталинграда до Берлина и возвратившегося к своим близким, к своей лодке-байдарке, к пленившим его еще в детстве радиоколдованиям. Но безгранично было бы и горе отца получить роковую весть, что стрелка воздушно-десантного отряда Юрия Воронова, рвавшегося к звездам и доблестно защищавшего небо Ленинграда, 26 февраля 1943 года навеки «зарыли в шар земной».

Иван Карпович умер