кто может удержать свое сердце в его прекрасных пределах, когда мир напускается на него с кулаками? Чем более искушает нас Ничто, как пропасть, раскрывающая нам навстречу свой рот в зевке, или тысячеликое Нечто общества и человеческой деятельности, что, бесформенное, бездушное и равнодушное, преследует нас и рассеивает наши мысли, — тем более страстным, и горячим, и мощным должно быть сопротивление с нашей стороны. Или не должно? Это то самое, что ты испытал и на себе, мой милый! Скудость и нищета вовне превращают избыток в твоем сердце в нищету и скудость. Ты не знаешь, куда тебе деваться со своей любовью, и должен идти побираться своего богатства ради. Не делает ли так судьба нечистым наше Чистейшее, не суждено ли нам погибнуть, без вины виноватым? Кто пособит нам в такой беде? Если ты можешь просто заняться делом, просто корпеть над какой-то работой, и то уже благо. Тем самым ты всегда имеешь перед глазами тень совершенства, и взор твой каждый день получает пищу для наслаждения. С таким настроением читал я некогда Канта. Дух его был тогда еще далек от меня. Все в целом было чуждо, как всякому другому. Но каждый вечер я преодолевал новые трудности и это давало мне сознание собственной свободы; а сознание нашей свободы, нашего труда, в чем бы он ни заключался, глубоко родственно чувству высокой, божественной свободы, что одновременно есть чувство высочайшего, совершенного. И в самом предмете, пусть он всего лишь фрагмент, но как только в нем появляется какой-то порядок, есть тень совершенного. Иначе как бы иная прекрасная женская душа могла иметь целый мир в своей чисто прибранной горнице?

Стихотворение «К эфиру», подписанное буквой Д, в новом Шиллеровом альманахе — мое. Может быть, оно попадется тебе и ты найдешь в нем отдохновение для твоего сердца. — Еще советую тебе, сходи в Вайинген к дьякону Концу[337]. Ты, право, не пожалеешь, познакомившись с ним, и я думаю, он тоже тебя полюбит. Заверь его в моей самой теплой памяти о нем и поблагодари от моего имени за драгоценный для меня привет, что передал мне от него Нойфер, и за дружелюбный прием, оказанный моему «Гипериону». Скажи ему, что я ждал только выхода второго тома, чтобы послать ему оба вместе и задать ему в связи с этой книжечкой некоторые вопросы, которые меня особенно волнуют. — Я нахожусь в некоторой оппозиции к господствующим сейчас вкусам, и впредь не собираюсь особенно поступаться своими взглядами, и думаю, что пробьюсь. Я думаю, как Клопшток:

Поэты, что играют,

Не знают ни себя, ни публики, шутя.

Читатель нынче — не дитя,

В нем сердце пищи просит, замирая, но не играя[338].

Гейнзе, автор «Ардингелло», высказался у доктора Зёммеринга[339] очень одобрительно в адрес «Гипериона».

На прочее, что требует в твоем письме ответа, я отвечу по всей совести следующий раз, и скоро. Сейчас мне надо многое написать. Только не бойся, что тебе придется платить за какой-то акт. Как бы ничтожен я был! И как бы мало должен ты был для меня значить! Я, конечно, не оставлю тебя. Ведь мы же братья, хотя и не значимся ими.

Твой

Гёльдерлин

№ 161. СЕСТРЕ

Франкфурт, 4 июл. 1798

Милейшая сестра!

Я должен сказать тебе множество спасибо; за подарок из твоих рук, за письмо, за то, что оно такое длинное, и за его содержание. Получив и прочитавши его, я пошел с ним на прогулку, и хотел его опять почитать, и не стал вынимать из кармана, потому что знал его наизусть, и слишком много мыслей было у меня в голове о тебе и о твоей симпатии ко мне, чтобы я мог вновь читать его по порядку. Милая сестра! У меня есть одно большое преимущество, приобретенное благодаря разнообразному опыту, что я все глубже ценю проявленное ко мне участие. Мы похожи на овец, как я часто наблюдал в стадах, пасущихся на лугу: в дождь и грозу они сбиваются в кучу и держатся друг за дружку. Чем старше и молчаливей становишься в этом мире, тем крепче и радостней держишься испытанных друзей. И это совершенно необходимо, ибо то, что у нас есть, мы осознаем и оцениваем только тогда, когда видим, как мало значит многое другое.

Не говори ничего, моя дорогая, о мелочах, которыми я хотел выразить мою память о тебе и мое желание угодить тебе в чем-нибудь большем. Прошу тебя, прими это, как оно есть, как невинное удовольствие, которое я доставляю себе; размышляя, что бы тебе такое послать, я мысленно беседую с тобой и с твоими.

Если уж говорить о благодарности, то скольким же я обязан с давних пор тебе! Поверь мне, кто не имеет своего очага и живет по большей части у чужих людей, только тот и может оценить и никогда не забудет, как друг, или мать, или сестра сердечно принимали его дома. Не один привольный, веселый день провел я под твоим кровом! — Милая сестра! Ты сама не можешь ощутить, как много стоит такой дом, как твой, где царит гуманный дух твоего мужа и такое сердце, как твое. Ты счастливый человек, и ты чувствовала бы это еще сильнее, если бы могла видеть, как безрадостен и безутешен мир роскоши — не только для нас, но и для тех, кто живет внутри него и по видимости пользуется всеми его благами; тайное неудовольствие, которое они сами лишь смутно ощущают, подтачивает их души. Чем больше лошадей запрягают богачу в карету, чем больше комнат, в которых он сидит взаперти, чем больше слуг бегают вокруг него, чем больше ходит он в золоте и серебре, тем глубже могилу копает себе человек, где он лежит ни жив, ни мертв, так что другие уже не слышат его, ни он других, несмотря на весь шум, который он и те другие поднимают. Единственный, кого веселит эта печальная комедия, — это зритель, который смотрит и позволяет себе обольщаться. Если б и я мог восхищенно раскрыть глаза при зрелище величия мира! Я был бы счастливый и, может статься, вполне даже сносный молодой человек! Но мне нельзя импонировать, если не импонировать мне характером или талантом, а поскольку все это в мире такие редкие вещи, то я, к сожалению, весьма редко проявлял в этом мире надлежащую