душевное нездоровье, и взгляд мой уже не так ясен, как прежде. Сознаюсь тебе, мне думается, что раньше я обладал более ясным умом, чем теперь, здравее, чем теперь, судил о других и о себе в мои 22 года, когда я еще жил с тобой, мой добрый Нойфер. О, верни мне назад мою юность! Я раздираем любовью и ненавистью.

Но вряд ли тебе по душе подобные неопределенные выражения. Поэтому мне лучше замолчать.

И ты ведь тоже был счастливей, чем сейчас. Но у тебя есть покой. А без него любая жизнь подобна смерти. Как хотел бы я иметь покой, мой милый.

Свою лиру, как ты пишешь, ты уже давно повесил на стену. Это неплохо, если делаешь это, не испытывая угрызений совести. Твое чувство собственного достоинства опирается и на другой род деятельности, доставляющий тебе радость, потому ты не будешь сокрушен, если перестанешь быть поэтом. Я же испытываю отвращение ко всему, что мог бы делать, и единственная радость, которую я себе дарю, — это радость первых мгновений, когда несколько строчек изливаются из моей горячей души; но, как преходяще это наслаждение, ты знаешь сам. Результат моей служебной деятельности в силу самой ее природы не проявляется явно, поэтому я не могу ощутить в ней свою силу.

Не напишешь ли ты мне, принят ли у вас и как первый том моего «Гипериона» и что ты сам судишь на сей счет?

Стихотворение Диотиме, которое я послал тебе прошлый раз, предназначено для Шиллера, поэтому я не могу разрешить опубликовать его в «Альманахе» Ланга, и поскольку тот экземпляр, который у тебя, более правильный и у меня нет с него копии, то прошу тебя, с надеждой на твою снисходительность, прислать мне с него копию насколько возможно скоро, потому что иначе будет поздно переслать ее ему. И ты доставил бы мне радость, присовокупив что-нибудь свое.

Будь здоров, мой милый!

Как всегда

Твой

Гёльдерлин

№ 142. БРАТУ

Франкфурт [август 1797 г.]

Милый Карл!

Твои опасения вовсе не имеют под собой оснований. У меня нет твоего письма под рукой и нет времени его искать, а то бы я в минуту разрешил все твои сомнения.

Ты спрашиваешь меня о моем настроении и моих занятиях. Первое соткано из света и теней, как и везде, только что тени у меня часто плотнее и резче обозначены. Мои занятия, напротив, очень однородны. Я сочиняю, обучаю моих детей, иногда читаю книги. Я неохотно нарушаю свой распорядок дня. Кто никогда не был лишен этого, тот не знает, как дорого стоит один день, когда ты можешь углубиться в работу, сохраняя спокойствие духа. Для большинства жизнь протекает как в полусне. Для меня же она слишком оживлённа, как ни мал тот круг, внутри которого я существую. Еще несколько лет назад мне было непонятно, что некое положение, сдерживающее наши силы, в каком-то отношении может быть названо благоприятным. Теперь же я иной раз чувствую сам, какое в том было счастье, сравнивая то положение с другими, требующими от нас слишком много, которые для нас все равно что сурепица для поля, они вытягивают из нас слишком много силы и на будущее оставляют нас бесплодными.

Оставь свою жизнь такой же незначительной, как она есть! Она еще обретет свое значение. Я мог бы еще многое возразить тебе. Но ночь так прекрасна. Небо и воздух окутывают меня, словно колыбельная, в такие минуты не хочется говорить.

Мой «Гиперион» доставил мне уже немало лестных слов. Я жду не дождусь, когда я с ним окончательно разделаюсь. У меня в голове созрел детальный план трагедии, материал которой захватил меня.

Одно мое стихотворение, названное «Скиталец», ты можешь прочесть в последнем номере «Ор». И кое-что мое ты найдешь в следующем Шиллеровом альманахе.

Я несколько утомлен, милый Карл, дневными трудами. Не сердись и освободи меня на сей раз от дальнейшего изложения. Я напишу тебе вскоре опять, менее сонный и с большей теплотой. Как всегда

Твой

Фриц

№ 145. БРАТУ

[Франкфурт, около 20 сентября 1797 г.]

[Он пересылает письмо, где дети благодарят Карла за подарки, которые он им прислал.]

Прекрасные осенние дни благотворны для меня. Мы теперь с моим воспитанником остались в одиночестве в домике в саду. Семейство в связи с ярмаркой переселилось в город. Чистый, свежий воздух и прекрасный свет, свойственный этому времени года, и спокойная земля с ее темной зеленью, даже с увядающей зеленью, и с прозрачными мерцающими плодами ее деревьев, облака, туманы, чистейшие звездные ночи — все это ближе моему сердцу, чем какой-либо другой период жизни природы. В этом времени года живет особый, тихий и нежный дух.

Был у меня в гостях Нойфер. Мы провели вместе несколько дней в превеликом удовольствии. Его сердечность и веселый нрав — лучшее лекарство для нашего брата.

Я высоко ценю, милый Карл, то усердие, с коим ты принялся за свою работу на службе. Ведь не столько то, что мы делаем, но как мы это делаем, не материал и положение, но обращение с этим материалом и положением определяют ценность человеческих усилий. В любой человеческой деятельности есть совершенство, даже в составлении актов. Конечно, рыба стремится в воду, а птица в небо, и среди людей также каждый принадлежит своей стихии. Но не следует думать, что самое однородное есть одновременно и самое подходящее. Идеальный ум старается сделать своей стихией эмпирическое, земное, ограниченное. Если это ему удается, тогда он, и только он, становится совершенным человеком.

№ 147. БРАТУ

Франкфурт, 2 ноябр. 97

Дорогой мой!

Для меня бесконечно много значит найти себя так дружески и действенно отразившимся в твоей душе. Ничто не успокаивает и не смягчает меня так, как капля простой, нефальшивой любви, — и напротив, человеческая холодность и подспудное стремление поработить тебя, при всей предусмотрительности, на которую я способен, держат меня все время в напряжении, приводя к непомерным усилиям и движениям в моей внутренней жизни. Милый Карл! Есть прекрасная полнота жизни во всем, что мы делаем, когда это совершается со спокойной душой и нас оживляет спокойное ровное пламя, и мне кажется, я все более нахожу это в созданиях старых мастеров, во всех жанрах, как преобладающий дух. Но кто сохранит это прекрасное состояние, пробиваясь через разные препоны, где его толкают и так и сяк? И