Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На следующей неделе мы, вероятно, переедем в загородный дом, нанятый г-ном Гонтаром. Дом этот построен очень удачно и стоит в зеленом месте, рядом сады и луга; вокруг него каштаны и тополя, и богатые фруктовые сады, и открывается прекрасный вид на горы. Чем старше я становлюсь, тем большим ребенком делаюсь я с приходом весны, как я вижу. Всеми силами души жажду я радоваться ей!
Прими и ты ее с радостью, милая сестра! Нужно успеть сделать и воспринять все лучшее, прежде чем придет к нам старость.
Если тебе попадется книга, озаглавленная «Гиперион», доставь мне удовольствие и прочти ее при возможности. Это тоже частица меня, и она наверное позволит скоротать тебе несколько часов. Мне следовало бы, конечно, послать ее тебе самому, но экземпляры, которые я заказал для себя, наша матушка как раз отправила сюда, а я забыл написать по этому поводу Котте.
Шлю тебе кое-какие мелочи с ярмарки. Надеюсь, они тебе понравятся.
Как поживают твои детки? Очень рад буду поглядеть на них, когда вновь окажусь под одной с вами крышей.
Пожалуйста, пиши мне обо всех твоих радостных событиях. Мне приятней всего, когда я будто своими глазами вижу, как ты живешь. Чем больше мелких подробностей, тем лучше!
Общее хорошо в учебниках, в наших же письмах нам хочется совсем неразумно поговорить друг с другом о самих себе и о наших неважных и важных делах. — Ты не поверишь, как много радости доставляет мне думать о твоей созданной для домашнего уюта натуре. Нет ничего дурного в том, что мы в юности рвемся ввысь и в открытый мир; в зрелый же период жизнь вновь склоняется к человеческим истинам и тишине.
Прощай, моя милая! Сердечный привет твоему мужу и деткам; передай приветы от меня всем знакомым.
Твой Фриц
№ 139. ШИЛЛЕРУ
Франкфурт, 20 июн. 97
Мое письмо и то, что в нем содержалось, не пришло бы так поздно, если бы я был увереннее в приеме, которого Вы меня удостоите. У меня достаточно смелости и рассудительности, чтобы чувствовать себя независимым от других мастеров и законодателей искусства и с необходимым спокойствием идти своей дорогой; но от Вас я завишу непреоборимо; поэтому, чувствуя, сколь решающе для меня Ваше слово, я стараюсь время от времени не думать о Вас, чтобы боязнь не сопутствовала моей работе. Ибо я уверен, что именно эта боязливость и задавленность означают смерть искусства, и потому хорошо понимаю, почему труднее найти верное выражение природе в период, когда вокруг лежат разнообразные шедевры, нежели в другом, когда художник стоит почти один перед лицом живой реальности. Он сам мало чем отличается от природы, он слишком хорошо знаком с нею, чтобы ему надо было противиться ее авторитету либо отдаться ей в полон. Но эта дурная альтернатива почти неизбежна там, где на молодого художника действует более могущественный и понятный, чем природа, но именно в силу этого более порабощающий и позитивный зрелый гений мастера. Здесь не дитя играет с другим дитятей, здесь нет и старого равновесия, внутри которого находился первый художник вместе со своим миром, — отрок вступает в соприкосновение с мужами, с коими он вряд ли достигнет той степени доверительности, при которой сможет забыть их перевес. И, если он это чувствует, он должен либо проявить своенравие, либо покориться. Или не так? Во всяком случае мне не подходит решение тех господ, которые в подобных случаях прибегают к услугам математики и путем бесконечного сокращения делают бесконечное равным и подобным ограниченному. Даже если простить себе надругательство над самым драгоценным, то все равно итог весьма печальный: 0=0!
Я беру на себя смелость препроводить Вам первый том моего «Гипериона». Вы поддержали эту книжечку, когда она — под влиянием тяжелого настроения ума и не вполне заслуженных обид — была совершенно обезображена и так суха и скудна, что о том и вспоминать не хочется. И я, по свободном размышлении и в более счастливом состоянии духа, начал ее сызнова и теперь прошу Вас, не откажитесь, по Вашей доброте, прочесть ее при случае и сообщить мне посредством какого-либо транспорта Ваше суждение. Я чувствую, что было неразумно выставлять первый том без второго, поскольку он слишком мало самостоятелен как часть целого.
Хотелось бы мне, чтобы стихи, которые я прилагаю[336], были все же удостоены места в Вашем «Альманахе Муз»! — Уверяю Вас, что я слишком заинтересован в этом деле, чтобы спокойно ожидать решения моей судьбы до официального выхода в свет альманаха, потому прошу Вас сделать для меня еще одно: в нескольких словах сообщить мне, найдены ли они достойными публикации. Если Вы позволите, я пошлю Вам еще одно или два стихотворения, которые в прошлом году опоздали, в переработанном виде.
Возможно, говоря так, я предстаю перед Вами как проситель, но я не стыжусь просить поддержки благородного ума. Могу Вас заверить, что я весьма мало обольщаюсь тщеславными надеждами и вообще чрезвычайно сдержан в своих желаниях и поступках. С глубоким уважением
Преданный Вам
М. Гёльдерлин.
№ 140. НОЙФЕРУ
Франкфурт, 10 июл. 1797
Милейший Нойфер!
Давно тебе не писал. Часто это и невозможно. Пока я собираюсь сказать тебе: вот как обстоят дела, — как все уже переменилось. Судьба погоняет нас, гонит вперед и по кругу, и у нас слишком мало времени, чтобы побыть с другом, как у того, кого внезапно понесли кони. Но тем больше твое удовольствие, когда ты остановился и пытаешься сказать своему верному другу, как же обстоят дела, а тогда и сам для себя повторяешь, как они обстоят. — Мне часто тебя не хватает, мой дорогой! Болтать на философские, политические и прочие темы можно с кем угодно. Но число людей, которым ты открываешь свою силу и слабость, не так-то легко удвоить. Так что я уже почти разучился с полным доверием раскрываться перед другом. Мне нужно бы посидеть рядом с тобой и как следует отогреться в тепле твоей верной дружбы — тогда и пошел бы сердечный разговор. — Друг мой! Я все молчу и молчу, и на душе моей собирается груз, который в конечном итоге должен меня раздавить, по меньшей же мере неизбежно омрачить мой ум. И это мое
