Летом 1825 года, когда стало ясно, что экспедиция точно будет отправлена и Торсон может стать одним из ее руководителей, Рылеев начал активно сотрудничать с капитан-лейтенантом, привлекая его к делам конспирации.

Однако руководитель заговора не спешил полностью открывать свои планы и Торсону. Лишь когда подготовка к восстанию вступила в решающую фазу, он повел с капитан-лейтенантом более откровенные разговоры. Торсон показывал на следствии: «В начале (как помнится) декабря 1825 года Рылеев спросил, можно ли иметь надежный фрегат, т. е. положиться на капитана и офицеров, я отвечал: “Не знаю, но если меня сделают начальником, не знаю офицеров, но думаю, что может быть”, и спросил его, для чего это? “Отправить царствующую фамилию за границы”». Торсон возразил, «что царствующей фамилии надо оставаться в России» и следует избрать императора.

По-видимому, разговор этот так и не был закончен. Последовавшие вскоре события, связанные с подготовкой реального восстания, отодвинули вопрос о вывозе «фамилии» за границу на второй план. Правитель дел Российско-американской компании, надо полагать, просто не успел договориться с возможным руководителем кругосветного путешествия о совместных действиях.

Двадцать третьего декабря 1825 года, уже после ареста Торсона, перепуганный начальник Морского штаба Моллер просил Николая I подтвердить распоряжение Александра I о назначении «судов в дальний вояж будущим летом», а также испрашивал «высочайшего вашего величества разрешения снабдить их и содержать во всём по прежним примерам или на том точно основании, как были отправлены прежние отряды или суда». Николай I повелел продолжать снаряжение экспедиции.

В августе 1826 года последняя организованная государством кругосветная экспедиция вышла в море, бриги № 7 и 9 получили названия «Моллер» и «Сенявин». 23 февраля одним из руководителей экспедиции был назначен капитан-лейтенант Федор Литке, впоследствии знаменитый адмирал и президент Академии наук. Интересно отметить, что и Литке был связан с деятелями тайных обществ, часто бывал на «чашке чая» в кружках моряков-заговорщиков. Родной брат Литке, Александр, служил в Гвардейском экипаже, 14 декабря некоторое время был на Сенатской площади и едва избежал крепости. Сам же будущий адмирал хранил в своих бумагах несколько антиправительственных произведений.

Литке был уверен: в декабре 1825 года от ареста его «чудесным образом» спасла судьба. В мемуарах он писал: «Даже в самую первую минуту большое счастие было для меня, что, когда я стоял на Исаакиевском мосту, мне… не было видно Гвардейского экипажа. Увидь я его, разумеется, я пошел бы узнать, что это за история? Меня увидели бы на площади с возмутившимся Экипажем, и тогда кончено. Вот явилось бы и подозрение. Обвинить меня, разумеется, ни в чем бы не могли, но впечатление осталось бы, и очень может быть, что меня не назначили бы в предстоящую экспедицию и вся моя будущая карьера принята бы совсем другое направление. Притом я был знаком со многими из заговорщиков, а с Бестужевыми даже в тесной дружбе с самого детства… В то время было в моде бранить правительство; между молодыми людьми не было другого разговора. Это был некоторого рода шик, да, правду сказать, и поводов к тому было довольно».

Согласно «Донесению следственной комиссии», для вывоза императорской семьи за границу Рылееву было «от Думы велено приготовлять кронштадтский флот чрез надежных офицеров».

Известно, что и в тайных обществах, и в восстании 14 декабря принимали участие многие офицеры-моряки. Тому были свои причины: флот в царствование Александра I влачил жалкое существование. «России быть нельзя в числе первенствующих морских держав, да в том ни надобности, ни пользы не предвидится»; «русский флот… есть обременительная роскошь подражания, зависящая от доброй воли государей» — таковы были мнения сподвижников Александра, заседавших в специально созданном Комитете для образования флота. Так же в итоге стал считать и сам император.

«Если бы хитрое и вероломное начальство, пользуясь невниманием к благу отечества и слабостью правительства, хотело, по внушениям и домогательству внешних врагов России, для собственной своей корысти, довести различными путями и средствами флот наш до возможного ничтожества, то и тогда не могло бы оно поставить его в положение более презрительное и более бессильное, в каком он ныне находится. Если гнилые, худо и бедно вооруженные и еще хуже и беднее того снабженные корабли; престарелые, хворые, без познаний и присутствия духа на море флотовожди; неопытные капитаны и офицеры и пахари, под именем матросов, в корабельные экипажи сформированные, могут составить флот, то мы его имеем», — описывал состояние флота путешественник и писатель вице-адмирал Василий Головнин. Он замечал, что русский флот 1820-х годов похож на «распутных девок»: «Как сии последние набелены, нарумянены, наряжены и украшены снаружи, но, согнивая внутри от греха и болезни, испускают зловонное дыхание, так и корабли наши, поставленные в строй и обманчиво снаружи выкрашенные, внутри повсюду вмещают лужи дождевой воды, груды грязи, толстые слои плесени и заразительный воздух, весь трюм их наполняющий».

Практически единственным «настоящим» делом для морских офицеров было участие в кругосветных экспедициях, направлявшихся к далеким американским берегам. В готовых отправиться «вокруг света» не было недостатка. «Желание увидеть отдаленные страны было так велико, — писал командир первой русской кругосветки Иван Крузенштерн, — что если бы принять всех охотников… то мог бы укомплектовать и многие большие корабли отборными матросами Российского флота». «Когда шлюпы уже были почти готовы, мы приступили, по предоставленным нам правам, к избранию офицеров и служителей. Невзирая на трудности и опасности, каковых надлежало ожидать в предназначенном плавании, число охотников из офицеров было так велико, что мы имели не малое затруднение в избрании… не могли удовлетворить всех желающих быть нашими сотрудниками», — вторил Крузенштерну командир легендарной антарктической экспедиции Фаддей Беллинсгаузен.

Недовольство состоянием флота было помножено у моряков на традиционное вольнолюбие Александровской эпохи, и их участие в общественном движении 1820-х годов представляется вполне логичным. Тот же Головнин, престарелый и заслуженный вице-адмирал, не имевший отношения к заговорщикам, настолько ненавидел власть, что, по некоторым сведениям, «предлагал пожертвовать собою, чтобы потопить или взорвать на воздух государя и его свиту при посещении какого-нибудь корабля».

Именно почти нескрываемая ненависть морских офицеров к правительству помогла Рылееву привлечь их к делу подготовки переворота. Некоторые из них служили в Кронштадте — крупнейшем порту и месте дислокации экипажей Балтийского флота. По сведениям, собранным следствием, Рылеев пытался создать среди кронштадтских офицеров отдельное тайное общество, впоследствии в историографии получившее название Морской отрасли Северного общества (иногда ее называют Морским обществом и Кронштадтской группой), для чего дважды посещал Кронштадт.

Однако, по всей видимости, из этой затеи ничего не вышло. «Я… убедил уже Рылеева в бесполезности его намерений в рассуждении Кронштадта, что он сам туда ездил и уверился в справедливости наших слов», — показывал на следствии Николай Бестужев. Князь Евгений Оболенский, один из руководителей петербургской конспирации, утверждал, что Морское общество никогда отдельно от Северного не существовало. «Рылеев, посетив Кронштадт, не стал возлагать на него особых надежд», — утверждает историк М. В. Нечкина.