театра Варшавы Ида Каминьская, услышав речь Гомулки по телевизору, бросилась в спальню за успокоительным, крича: «Убегаем немедленно, нам тут не выжить!». Важик – бывший сталинский «терроретик» – запирал дома дочерей, чтобы они не умчались на студенческую забастовку, наставляя их при этом: «Вам надо учить языки и спасаться из этой страны». Сына Ворошильского третировали в школе как еврея (ибо не ходил в костел на занятия по Закону Божьему!), а один из его знакомых писателей эмигрировал после того, как отпрыск услышал от одноклассника: «Немцы не успели вас сжечь, тогда я вас сожгу». Стрыйковского по ночам донимали издевательскими звонками по телефону, он дважды менял номер. На улице ему в спину кричали: «Мойша». «Ненавижу эту страну, – вырвалось у него в те дни. – У меня, одного из лучших литераторов, пишущих по-польски, задрожала рука, когда я подавал документы на паспорт и в графе национальность писал „поляк“. Антисемитизм направляется из СССР, но нигде не прижился так хорошо, как в Польше»[708].

14 марта Щепаньский записал в дневнике: «Ложь рассеяна в прессе и на радио, словно удушающий газ. Невозможно вздохнуть, все болит. Согнанные на демонстрации рабочие, спущенные сверху резолюции. В „Курьере польском“ невероятная статья некоего Гонтажа, разоблачающая Ясеницу как „бандита Лупашки“ и прислужника сионизма, атакующая Слонимского, Киселя, Шаффа. Сущая ориентировка на розыск. Киселя вчера избили подосланные хулиганы. Разнузданная ложь, террор, шантаж, как в сталинское время. В городе почти осадное положение. Рынок по-прежнему оцеплен. Вчера в университете милиция избила четверых профессоров. Среди прочих – проректора Беляньского. Сегодня по радио речь Герека на митинге в Катовице. Этот Герек, на которого многие рассчитывали, видя в нем чуть ли не польского Дубчека, выражался как последний дубинщик: „Беспощадно укротить антипольские провокации врагов народной отчизны!“»[709]

Краковское отделение СПЛ единственное из всех отважилось выступить против антисемитской кампании. Даже Лем, до сих пор сидевший тише воды, ниже травы, присоединился к протесту. 18 марта состоялось расширенное заседание правления краковского отделения, на котором обсуждали отправленную властям резолюцию первичной парторганизации, где партийные писатели выражали разочарование безразличием властей к ситуации в писательском сообществе, резко критиковали цензуру и выступали в защиту литераторов, оказавшихся жертвами пропагандистской кампании. На заседании раздавались горькие слова. Вице-председатель отделения заявил, что от риторики паксовской прессы чувствует себя так, будто ему в квартиру пустили газ. 46-летний автор фантастических произведений для детей Ежи Брошкевич, дебютировавший некогда романом о гетто, говорил: «Я глубоко убежден, что партия ни в коем случае не должна обращаться в своей критике сионизма к помощи Болеслава Пясецкого, которому я лично – и, пожалуй, не я один – не могу и не сумею простить его предвоенной политической биографии, фюреровской идеологии, фашистской программы действий и окологитлеровского антисемитизма». Тадеуш Хóлуй – преданный коммунист, бывший генсек Международного освенцимского комитета – вопрошал: «<…> Кому в партии выгодно мобилизовать массы именно под фальшивым лозунгом борьбы с сионизмом внутри партии и вне ее, кто заинтересован в том, чтобы всех врагов партийного руководства чесать под одну гребенку сионизма, невзирая на правду и логику?» Брошкевичу с Хóлуем и поручили составить резолюцию заседания, под которой подписались тридцать человек, в том числе Лем, Блоньский, Щепаньский, Терлецкий, Шимборская, Сломчиньский и даже Махеек. 20 марта резолюцию, осуждавшую антисемитскую риторику в прессе и репрессии против студентов, передали в Главное правление СПЛ с просьбой отправить ее Циранкевичу. Главное правление отказалось это сделать, но поставило в известность заведующего Отделом культуры ЦК Красько, который и прибыл 30 марта в Краков для разговора с писателями. Беседа длилась более шести часов[710]. Щепаньский записал в дневнике: «Сташек (Лем. – В. В.) вернулся со встречи с Красько, который приехал „разъяснить“ ситуацию писателям. Тот утверждал, будто Киёвский, Слонимский и Ясеница готовили государственный переворот (!) и что партия берет писателей под защиту от „общественного мнения“ (имеются в виду митинги на предприятиях), требующего судебных разбирательств над писателями»[711].

Солидарность краковян длилась недолго. Уже в начале апреля партийные писатели отказались подписать составленное Щепаньским воззвание в защиту Ясеницы и Киселевского, а спустя несколько дней Лем сообщил другу, что в воеводском комитете ПОРП убеждены в существовании оппозиционной группы литераторов, состоящей из Щепаньского, Блоньского и самого Лема. «Он предполагает, что это Махеек портит нам кровь», – записал Щепаньский[712]. Ничего удивительного, что цензура не допустила тогда к печати в «Тыгоднике повшехном» статью Лема о Киёвском «Ребенок, принесенный птицей», которой писатель хотел запоздало отблагодарить старого знакомого, немало сделавшего для популяризации его творчества.

Лем пребывал в депрессии, настолько глубокой, что не спасала даже работа. Отныне его постоянной спутницей стала бессонница. Опять донимали различные недомогания, он беспорядочно уничтожал важные бумаги, словно вернулся во времена оккупации[713]. 25 июля, вскоре после того, как пленум ЦК наконец постановил свернуть антисионистскую кампанию, Щепаньский записал: «Сташек болен и угнетен повсеместным абсурдом. Спектакль помешанных схоластиков, готовых утопить мир в крови из-за толкования доктрины, которую сами то и дело преподносят по-другому, а на практике реализуют свое представление о превосходно организованном мире таким образом, что месяцами нельзя достать туалетной бумаги, простейшая вещь оказывается непреодолимой проблемой, а элементарные привилегии людей столетней давности преподносятся как открытия далекого будущего, действительно пугает. Сташек сомневается в какой-либо пользе от литературы. Он считает, что нет никаких предпосылок для излечения человечества от безумия. То, что нас держит, – это, собственно, иррациональная вера в справедливые приговоры истории. Словно жизнь – это книга, полная вранья, клеветы и чуши, на которую когда-нибудь упадет холодный и объективный взгляд Умного Читателя, безошибочно определяющего контуры правды. Но нам-то что за радость? – говорит Сташек. К тому времени наша эпоха превратится в мертвый камень, а та, новая, способная нас объективно оценить, будет пребывать в собственных заблуждениях»[714].

Туча, нависшая над Польшей, выглядела особенно зловеще в свете зари обновления, взошедшей в соседней Чехословакии, где новый глава компартии Александр Дубчек провозгласил курс на «социализм с человеческим лицом». И пока в Польше избивали студентов, вышвыривали из страны евреев и на страницах газет требовали расправ, в Чехословакии люди открыто говорили то, что думают, и требовали ответа от власти – то, чего ждали поляки от Гомулки в 1956 году, но не дождались. Однако 21 августа погасили и этот очаг свободы: войска ОВД, в том числе польские, вторглись в страну и заставили руководство чехословацкой компартии отменить все реформы. Гомулка торжествовал: по его мнению, он предотвратил сползание Чехословакии в капитализм и выход страны из ОВД, как это произошло в