мог отдрейфовать к альфе Центавра за тысячу лет, как и «Гея» вряд ли долетела бы туда уже на восьмом году путешествия; корабль «Космократор» стартует по заветам Жюля Верна, хотя уже китайский опыт с пороховыми ракетами показывал, как на самом деле должен отрываться от земли такой аппарат; в «Возвращении со звезд» автор перепутал числа с цифрами, а еще продемонстрировал неумение правильно переводить числа в двоичный код (то же самое с ним случилось и в «Условном рефлексе»); крейсер второго класса «Непобедимый», как его описывает Лем, не в состоянии был бы совершить такое приземление, не говоря уже о «перепрыгиваниях» с одной точки на другую, а пилоты при исследовании другой планеты наверняка вышли бы в скафандрах, а не в дыхательных масках; наконец, Лем, видимо, не очень представлял себе, что такое созвездие, если заставил «Непобедимого» миновать «крайний квадрант созвездия Лиры», а еще он не слишком разбирался в единицах измерения давления, если в том же романе один из героев упоминает «миллион атмосфер на квадратный сантиметр» (одна атмосфера – это и есть давление килограмма на квадратный сантиметр, так что уточнение тут ни к чему)[682]. А странное описание того, как Кельвин в «Солярис» пытается выяснить, спит он или нет, заставляет подозревать, что Лем смутно представлял себе суть солипсизма. Кроме того, у Лема были далекие от реальности представления о каменном веке (да и об истории вообще, которую, как сам однажды признался, он знал очень слабо): так, он считал, что неандертальцы сумели расселиться по всему миру, а мамонтов истребили еще 120 тысяч лет назад[683]. Наконец, Лем так и не избавился от механистического подхода к компьютерам, убежденный, что чем машина больше, тем она мощнее[684]. С другой стороны, в произведениях Лема встречаются и научные прозрения, к которым современные ученые относятся со всей серьезностью, – например, нейронные сети. А приземление «Непобедимого» уже не выглядит так невероятно после испытаний «Фалькона-9»[685]. Ему также удалось предсказать немало технических изобретений и футуристических идей: электронные и аудиокниги, всемирную паутину и интернет-поисковики, 3D-печать и смартфоны, стратегические компьютерные игры и виртуальную реальность, автосимуляторы и роботов-суррогатов, банкоматы и даже Википедию[686].

1967 год разделился для Лема на период до июня и после. 5–10 июня 1967 года прогремела арабо-израильская война, закончившаяся поражением Египта, Иордании и Сирии. Это был болезненный удар по Москве, поддерживавшей арабские страны, но единственное, чем смог ответить Советский Союз и его сателлиты, – это разорвать дипломатические отношения с Израилем. Лишь Румыния, ведомая молодым и дерзким Николае Чаушеску, уклонилась от этого решения. Война стала спусковым крючком для внутрипартийной чистки в Польше, ибо «партизаны» наконец получили предлог, чтобы расправиться с «евреями» и добиться контроля над партией. Мочару, контролировавшему органы внутренних дел, не составляло труда убедить Гомулку, будто победа Израиля вызвала ликование среди польских евреев, в том числе с партийными билетами, тем более что первый секретарь со своим обостренным чувством патриотизма всегда подозревал евреев-коммунистов в равнодушии к интересам Польши. Уже 12 июня на совещании глав воеводских парторганизаций Гомулка прочел доклад по истории современного Израиля, представив это государство форпостом империализма, а 19 июня на конгрессе профсоюзов внезапно добавил к этому роковые слова о «пятой колонне» внутри страны и о том, что у каждого гражданина Польши должна быть одна родина, те же, кто считает иначе, могут беспрепятственно покинуть страну[687]. Раз могут – значит, должны. Такой вывод сделали «партизаны», решив, что у них теперь развязаны руки. Немедленно в государственных и партийных органах, в армии и МВД начался поиск «сионистов», которых сразу же увольняли с работы. Идеологической основой кампании стали изданные тогда две книги высокопоставленного сотрудника госбезопасности Тадеуша Валихновского, который проводил мысль, что сионисты спелись с западногерманскими реваншистами в попытках опорочить поляков. В Польше воцарилась атмосфера охоты на ведьм. Немногие оставшиеся в стране евреи будто вернулись в довоенные времена – можно было потерять работу просто из-за фамилии.

Лем в это время работал над повестью «Глас Господа». Как раз в июне он уничтожил первую ее версию и начал писать заново, теперь уже вставив туда под вымышленными именами своих знакомых и свои разговоры с ними (видимо, по примеру Тырманда, издавшего перед эмиграцией в варшавской «Культуре» отрывки из повести «Социальная и эмоциональная жизнь», в героях которой угадывались современные польские писатели). Под именем Белойна Лем вывел Блоньского, Щепаньский стал Протеро, под Вильгельмом Ини легко угадывался Януш Вильгельми, а себя Лем расщепил на Хогарта и Раппопорта[688]. Последнему в уста он вложил рассказ о том, как его чуть не расстреляли немцы во время Второй мировой, поразительно напоминавший то, что произошло с Лемом 2 июля 1941 года. Случайно ли, что именно сейчас, на волне антисемитской кампании, Лем обратился воспоминаниями к тому страшному дню? Фактически он донес на самого себя. А ведь еще каких-то два года назад, сочиняя «Высокий Замок», он вообще избегал еврейской темы. Может, это был некий механизм вытеснения, когда Лем выплескивал на страницы повести то, о чем кричала его душа, но в чем он не мог признаться открыто? И случайно ли, что именно тогда, в июне, судя по всему, был зачат долгожданный ребенок, которого Лемы все откладывали и откладывали, боясь третьей мировой? Лем будто бросился в омут и спешил сделать то, на что прежде никак не решался.

В начале ноября того же года Лем опубликовал на первой странице «Газеты краковской», официального органа воеводского комитета ПОРП, статью в честь Октябрьской революции «Уэллс, Ленин и будущее мира»[689], причем компанию по передовице ему составил не кто иной, как Брежнев. Никаких прозрений в тексте не обнаружилось, это была стандартная официозная статья, которая готовилась по заказу «Известий», но по какой-то причине не подошла советской газете и увидела свет на страницах польской прессы[690]. Однажды, в 1952 году, Лем уже использовал прием с Уэллсом, когда сослался на дискуссию Сталина с английским фантастом, и теперь решил не мудрствовать лукаво, а просто поменял Сталина на Ленина. При других обстоятельствах публикация такого текста не вызвала бы удивления, но в разгар антисемитских преследований, когда Лем всерьез задумывался об эмиграции[691], издание подобной статьи заставляет думать, что Лем как бы подписывал акт лояльности. Либо же просто не мог отказать в просьбе «Известиям», особенно ввиду беременности жены.

В конце 1967 года Лем начал публиковать в познанском «Нурте» куски из завершенной наконец-то «Философии случая». Первой стала статья «Новый роман и новая