за роботом, но в одном повествование велось от лица самого робота[658], а в другом – от лица Пиркса. Лем в итоге предпочел второй вариант. Изначальный сюжет сводился к охоте на робота ради развлечения людей, что должно было поставить читателя перед вопросом: этично ли относиться к искусственному интеллекту как к вещи, если тот мыслит почти как человек? Станислав Бересь предположил, что Лем таким образом в очередной раз отразил в рассказе свои оккупационные переживания, когда его могли в любой момент убить как «недочеловека»[659]. Философ Павел Околовский возразил, что Лем поставил куда более широкую проблему: взаимодействие двух разумов – наделенного волей и лишенного ее[660]. Думается, здесь нет противопоставления. Лем, подобно Азимову и Дику, действительно размышлял над тем, как будут выстраиваться отношения людей и «почти людей» и не окажется ли это повторением отношения нацистов к «низшим расам» (вспомним душераздирающий эпизод на свалке роботов в «Возвращении со звезд»). Однако что-то заставило его отказаться от этого сюжета и выбрать другой, в котором Пиркс уничтожает вышедшего из-под контроля робота, который перед тем убил несколько человек.

При других обстоятельствах сборник «Охота», вероятно, привлек бы к себе большое внимание, но сейчас его совершенно затмила «Кибериада» – фантастический гротеск, написанный языком, стилизованным под XVII век. Представители самых разных мировоззрений бросились анализировать этот новый мир, созданный Лемом, а французский La Nouvel Observateur спустя двадцать три года вообще написал, что «Кибериада» заставляет подозревать, будто в Польше воскрес Свифт[661]. В варшавской «Культуре» Станислав Гроховяк дал сравнительный анализ «Солярис» и «Кибериады» – двух произведений, которые, на его взгляд, обращались к одному и тому же явлению: раньше научная фантастика задавалась вопросом, к чему приведет технический прогресс, а «Солярис» и «Кибериада» исследуют, какое место вообще занимают наука и техника в системе ценностей, насколько они могут изменить нашу судьбу и что для нас более важно – постоянство или изменчивость. «Шок, который с точки зрения стилистики и языка вызывает „Кибериада“, настолько силен, если не сказать жесток, что в первый момент заставляет сомневаться в широте замаха. Читателя не отпускает ощущение, что он имеет дело с легковесностью, с артистической демагогией»[662]. Не менее глубокие мысли вызвала «Кибериада» (а заодно и сборник «Охота») у 45-летнего востоковеда Славомира Цесликовского – бывшего узника нацистских концлагерей и тюрьмы госбезопасности в Варшаве. Цесликовский сравнил эти книги с произведениями Теодора Парницкого – другого львовянина, который после выхода из СССР с армией Андерса поселился в Мексике и перековался из антисемита в космополита. Оба автора, по мнению Цесликовского, виртуозно создавали воображаемую реальность с опорой на науку и собственные теории: Парницкий – в сфере истории, а Лем – в области фантастики[663].

31-летнего филолога, человека энциклопедических знаний Петра Кунцевича, «Кибериада» заставила задуматься об эволюции: «С чего мы взяли, что человек – венец природы?» Но даже если появятся некие высшие существа, являющие собой последнее звено эволюции разума, продолжал Кунцевич, к чему будут их всемогущество и всеведение? Овладение силами природы в конечном счете бессмысленно, а космос, рожденный сознанием, вполне мог появиться случайно, как об этом и пишет Лем[664]. 54-летнему заведующему кафедрой теории литературы Вроцлавского университета Яну Тшинадлёвскому (земляку Лема и тайному сотруднику госбезопасности) «Кибериада» послужила поводом задуматься: не может ли качественная фантастика, будучи рассчитана на массового читателя, сыграть более важную роль в приобщении людей к выcокой культуре и научным знаниям, чем классика и публицистика?[665] А вот 40-летний публицист «Трыбуны литерацкой» Кшиштоф Волицкий обратил внимание на то, что в «Кибериаде» Лем отошел от одного из своих принципов. В его фантастических книгах можно заметить, что цивилизация усложняется, а человек остается прежним. Так вот в «Кибериаде» цивилизация тоже не меняется – все, что там описано, так или иначе относится к XX веку. «Свою писательскую карьеру Лем начинал обычной книгой о современности. Кажется, он ощущает потребность вернуться к земной тематике. И думаю, что самым ценным приобретением этого автора, найденным в путешествиях по космосу будущего, будет облаченное в новые слова и новый язык нашей кибернетической эпохи знание о том, что можно сейчас обрести на Земле», – подытожил журналист[666], который и сам тогда приближался к переломному моменту своей жизни: уже в следующем году он, бывший сотрудник госбезопасности и публицист «Трыбуны люду», выйдет из партии и превратится в диссидента.

25-летний студент филфака Люблинского католического университета Станислав Душак, анализируя в 1968 году расширенное переиздание «Кибериады» (куда вошли также «Сказки роботов»), вообще углядел параллели с «Библейскими сказаниями» Зенона Косидовского. Почему бы и нет? Семь путешествий Трурля и Клапауция соответствуют семи разделам книги Косидовского, помещенная после этих путешествий «Сказка о трех машинах-рассказчицах» – «Библейским сказаниям о братстве, страдании и справедливых пророках божьих», также расположенным в конце, а прибытие Добриция на Геонию в «Альтруизине» можно сравнить ни много ни мало с пришествием Христа. Имеются и другие параллели, не говоря уже о рассыпанных тут и там цитатах из Библии, впрочем используемых Лемом и в других произведениях. Вывод Душака довольно очевиден: под роботами скрываются люди – просто Лем решил показать человечество со стороны, чтобы вырваться из пут антропоцентризма[667].

В 1965 году Лем вдруг обратился к прошлому и сел писать «Высокий Замок» – воспоминания о детстве в довоенном Львове (стилистическим образцом, очевидно, ему послужили «Коричные лавки» Бруно Шульца). Видимо, это был очередной этап в постепенном отходе от беллетристики. Собираясь превратиться в чистого мыслителя, Лем как бы заново начинал жизнь. Очень кстати в том же году переиздали «Неутраченное время». На него откликнулся Адам Климович, с дистанции в десять лет кинувший взгляд на трилогию и обнаруживший, что в ней содержатся многие из тех черт, которые отличают писателя: болтливость («Лем выболтал из себя оккупацию»), поверхностный психологизм, несентиментальность. Кроме того, на взгляд критика, трилогия страдала слабой композицией, а по эпичности уступала циклу «Между войнами» Казимира Брандыса, написанному на ту же тему – обращение интеллигента в марксизм. Но при этом в своей трилогии Лем – возможно, бессознательно – сумел достичь настоящего катарсиса. А еще Климович сделал неожиданное наблюдение: напрасно Лема считают продолжателем дела Верна, Лем с его верой во всемогущество научного прогресса – дитя эпохи Просвещения и промышленной революции[668].

По «Высокому Замку», изданному в 1966 году, Климович (львовянин, кстати) тоже прошелся. Лема сильно задел его отзыв: позже он вспоминал «абсурдный» упрек Климовича, будто в своей книге он не коснулся общественно-экономических реалий – но ребенок из обеспеченной