семьи жил другими проблемами, объяснял Лем. Однако данный упрек был лишь частью общих претензий Климовича к тому, что Лем вместо людей описал вещи, будто боялся чего-то: «За этим кроются какие-то личные вопросы, которых я не могу угадать, да и не хочу, если автор решил их не обнажать. Но любой читатель может заметить, что в описании отца и матери столько недомолвок и оборванных нитей, что это уже не особенность подбора материала в автобиографии, а просто бегство от того, что ужасно хочется высказать (недаром этому посвящена целая книга, а также некоторые части „Неутраченного времени“), но чего высказать не получается»[669]. Это был удар в самое сердце. Сейчас мы знаем, что скрывал Лем, – свое еврейское происхождение. Но каково ему было прочесть это тогда? Выходит, его идиллическая книга о Львове, в которой он спрятал все, что хотел утаить, все равно каким-то образом намекала на существование его личной тайны. Такое не забывается[670]. Несколько мягче высказался 29-летний критик Томаш Бурек, который увидел в «Высоком Замке» неизжитый галицийский комплекс, от которого Лем не в силах избавиться: в конечном счете его герои тащат в космос все тот же груз представлений о жизни[671]. А публицист познанского журнала Nurt («Нурт»/«Течение») разглядел в воспоминаниях Лема о детстве немало тех идей, которые автор потом развил в научно-фантастических произведениях: «Лем – прежде всего философ. Пожалуй, единственный писатель-философ в нашей современной литературе»[672].

То, что Лем вместо людей описывает вещи, подметил и журналист паксовских «Керунков» Ян Левандовский, который, впрочем, не стал делать из этого далекоидущих выводов. Зато он провел интересную параллель между «Высоким Замком», «Рукописью, найденной в ванне» и «Эдемом»: во всех трех произведениях власть анонимна, Лем не решается ее называть, а самое главное – всячески избегает именовать Высшего Владыку, то есть Бога[673]. Наконец, публицист органа Демократической партии (младшего партнера ПОРП) Януш Рохозиньский отметил схематизм героев «Высокого Замка»: «Сдается мне, это не тот жанр, который отвечает темпераменту и способностям писателя. Собственный портрет в детстве и портреты людей, с которыми сталкивала его судьба, выглядят небрежными эскизами»[674]. Зато спустя три года, после переиздания «Высокого Замка», за него горячо вступился 42-летний специалист по польской поэзии XX века Ежи Квятковский, сам раскритиковавший критиков так, как этого не делал и сам Лем[675].

«Высокий Замок» заметили даже эмигрантские издания. Выходившие в Лондоне Wiadomości («Вядомощчи»/«Известия») разместили у себя рецензию на книгу о потерянном Львове, воодушевленные тем, что кто-то в коммунистической Польше осмелился напомнить о кресах (Лем, впрочем, был тут не первым – до него это сделал, например, Ян Парандовский)[676]. Щепаньский тоже был в восторге: «„Высокий Замок“ Сташека великолепен. Острый взгляд на детство безо всякой сентиментальности»[677].

В 1966 году Щепаньский и Лем сели за киносценарий по «Возвращению со звезд». Одновременно Лем готовил новую монографию, теперь уже литературоведческую – «Философия случая. Литература в свете эмпирии», – в которой, вдохновленный трудами всемирно известного феноменолога Романа Ингардена (бывшего профессора Львовского университета, перебравшегося в Краков), взялся анализировать методологию создания литературного произведения, его шансы на успех, а кроме того, критиковал модную теорию структурализма, привезенную Блоньским из Парижа.

В августовском интервью 1965 года для польского журнала Лем заявил, что фантастика пользуется широкой популярностью только в двух странах – США и СССР. Американскую фантастику он не переносил, о чем не раз говорил, а вот советскую ценил – не за ее уровень, а скорее за ее стремление достичь определенного уровня: «Там, возможно, нет каких-то выдающихся произведений, но зато налицо многообещающий факт широких поисков советских писателей». Из этих писателей он отметил братьев Стругацких, Севера Гансовского и Илью Варшавского, однако не вспомнил о самом прославленном за рубежом советском фантасте того времени Иване Ефремове, чья «Туманность Андромеды» вышла на польском еще в 1961 году[678]. Фантастическая утопия была для Лема давно пройденным этапом, и потому творчество Ефремова не вызывало у него восторга.

Лем имел все основания поглядывать свысока на советских коллег по цеху. Его тиражи в СССР почти не уступали самым раскрученным авторам научной фантастики вроде Казанцева или Адамова, а уж за границей ни один, кроме Ефремова, и близко к Лему не стоял. Братья Стругацкие только поднимались на вершину и в Польше были почти не известны. Лишь в июле 1968 года на страницах «Жича литерацкого» Петр Кунцевич расскажет полякам о Стругацких, изобразив их продолжателями дела Лема. Так, «Трудно быть богом», на его взгляд, развивало тему «Эдема»; «Понедельник начинается в субботу» своим смешением архаики и современности был подобен «Кибериаде», а в «Улитке на склоне» можно было наблюдать столкновение настоящего и будущего, как в «Возвращении со звезд». При этом Лем, как считал Кунцевич, отличался от Стругацких по крайней мере двумя чертами: в его произведениях (кроме последних – «Непобедимого», «Кибериады» и «Суммы технологии») зло и добро нерасторжимо связаны друг с другом, а еще он от изобретения ситуаций дорос до изменения субъекта – в «Сумме технологии» Лем показал, как научные достижения могут поменять человека, в то время как у Стругацких этого пока еще не было и в помине (тут Кунцевич зрел в корень, угадав тенденцию – очень скоро к этому придут и Стругацкие)[679].

После советских восторгов спокойное отношение к Лему в Польше ввергало его в депрессию. Речь шла даже не о преклонении перед его талантом, а о дискуссиях на равных с учеными мужами. Такую возможность Лем получал только в СССР. Поэтому он так ценил физика Владислава Капусциньского, который воспринимал его именно как мыслителя, а не просто писателя, к тому же развлекательного жанра. Поэтому терпел замечания Капусциньского (иногда резкие), хотя у него и вырвалось однажды: «<…> Вы не могли бы методом тыка открывать мои книги в других местах?» (то есть тех, где нет ошибок)[680]. Критику Лем переносил плохо, но при этом считал себя вправе поучать других, не разбирая рангов, – с одинаковым снисхождением обращался и к Ариадне Громовой, и к Урсуле Ле Гуин. Широта интересов не раз играла с ним злую шутку: случалось, Лем допускал элементарные ошибки. Капусциньский, например, поймал его на том, что в одной из статей Лем перепутал Антониади со Скиапарелли, а в «Непобедимом» устами инженера упомянул некие кислоты, которые не разлагаются при температуре в 2000 градусов[681]. Писатель-фантаст Марек Орамус собрал целую гроздь таких ляпов: американский корабль в «Магеллановом облаке», подбитый метеоритом в Солнечной системе, никак не