Сунула рассказ Фарейн под страницы Клем и Титины и медленно подтянула к себе новую стопку листков.

МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ

ЧАСТЬ IV

Рассказ Мари-Амбр Лантана

Заставила себя опустить глаза, не позволила им закрыться, заставила читать строчки, написанные таким знакомым почерком.

До того, как умру, мне хотелось бы…

Быть в числе тех женщин, которые с годами не увядают, от которых не уходят.

Быть матерью, взаправду, быть самой собой, взаправду.

Первые слова маминого дневника расплывались, слезы мешали читать.

Мы все собрались среди ночи, как только Янн позвонил в «Опасное солнце». (…) Я проснулась, когда Танаэ стала барабанить в двери.

Я заметила, что мама не упомянула ни о том, что на ней надето, ни о своих драгоценностях и уж тем более о черной жемчужине, о своем постыдном долге перед Титиной, или своем ожерелье из красных зерен. Мама не ценила это ожерелье-амулет, которое дарили каждой прибывшей еще на аэродроме, и все они, не задумываясь или из суеверия, носили его, прикасались к нему… Она надела его только в тот вечер, когда нашли труп Пьер-Ива Франсуа и когда ей захотелось поверить в его силу.

Проклятое ожерелье.

Мама не доверяла никому, всего остерегалась. Мама думала, что все считали ее преступницей. Она так хорошо играла свою роль миллионерши и так много врала, что у нее развилась паранойя.

Я недалеко продвинулась, застряла на первой странице, там, где про старое кладбище. Читала медленно, строчку за строчкой. Мамины слова, когда она открыла свой секрет, наконец показались искренними.

Пьер-Ив был моим любовником. Ну вот, теперь вы знаете.

Искренними и безнадежными.

Наверное, надеялся украсть у меня немножко моей мнимой красоты, а я у него — немного его таланта. (…) Пьер-Ива убили. (…) У меня было так мало времени его любить.

Но мне не было дела до этих ее страданий! Они меня ничуть не трогали. Я остановилась на другом огорчении, на следующей странице, теперь в мамином рассказе о расследовании речь не шла, только о матери, которая уже не могла договориться с дочерью, матери, которая боялась за дочь — за дочь, которая послала ее подальше.

Майма от меня отдалилась, она будто избегает меня, она будто… боится меня. (…) Майма должна была укрыться в объятиях матери. (…) Ты прямо прилипла к этому жандарму. (…) Майма, я хочу тебя защитить! (…) — Отстань. Ты мне не мама!

Слова еще отдавались у меня в голове.

Отстань. Ты мне не мама!

Последнее, что я сказала маме.

Я пожалела об этом, клянусь вам, я так об этом пожалела, я знала, что всю жизнь эти слова будут звучать у меня в голове.

После этого мама разговаривала только с Элоизой, и пила пиво рядом с Центром Гогена, слишком много пила, и ревновала к другим женщинам, которых Пьер-Ив мог бы любить, и волновалась из-за своего секрета, который надо было хранить, своего мнимого и показного богатства.

После вчерашнего мне сегодня с утра все время приходится бороться с желанием выпить. Вот так и начинается алкогольная зависимость? Чтобы компенсировать зависимость от мужчины?

Мама остерегалась и все же ушла в банановую рощу над «Опасным солнцем». Слишком далеко ушла.

Сквозь слезы я дочитала последние слова ее рассказа.

Мне надо остаться в живых. Ради Маймы — это последнее, о чем я успеваю подумать, а потом только бегу, продираясь сквозь ветки и листья, которые хлещут меня по лицу и по ногам.

Ради Маймы.

И прошептала в тишине фаре, только себе, только нам обеим, под пологом, который навсегда сохранит наши секреты.

«Ты ею была. Ты была моей мамой. Взаправду».

Засунула мамину океанскую бутылку под три других, как прячут памятную вещь под стопкой одежды. Оставалось прочитать всего один рассказ.

МОЯ БУТЫЛКА В ОКЕАНЕ

ЧАСТЬ V

Рассказ Элоизы Лонго

Самая тонкая стопка. Потому что рассказ не закончен?

До того, как умру, мне хотелось бы…

Знать, существует ли один-единственный путь или их несколько. Написано ли уже кем-то все.

И еще эта часть лучше всего была написана.

Я вместе с остальными заперта в зале Маэва. В комнате стоит полутьма, напоминающая об очень жарких днях, когда живешь, затворившись (…) взгляды начинают метаться по комнате, как испуганные насекомые перед грозой, еще до того, как первая молния располосует небо.

Слова более сложные, тщательно выбранные. Танаэ унесла листок и оставила Клем и Элоизу одних. Я подложила рассказ под те четыре.

Прислонилась затылком к изголовью. Посмотрела на стопку бумаги на простыне.

Один роман, одна бутылка в океане.

Пять рассказов, пять тики; пять ман и пять читательниц.

Все соединены вместе. Каждая по-своему неповторима.

На свой лад обаятельная, сильная, красивая…

Одной достался весь талант.

И одной — вся ненависть.

Янн сидел на кровати, вскинув руки под дулом ружья. Клеманс медленно вошла в бунгало «Хатутаа», ни на сантиметр не сдвинув прицела.

— Опередила? — повторила она. — Да нет, Янн, нет. Просто все так складывалось. А я лишь импровизировала. Постоянно.

Янн отодвинулся назад, медленно опустил руки, правую на простыню, левую на рукопись. И с вызовом посмотрел на Клеманс:

— Я все время подозревал тебя, с самого начала. Я знал, что это была ты.

В ответном взгляде Клеманс не было и намека на ярость. Он казался беспредельно печальным.

— Значит, ты узнал это раньше меня. Я не для этого сюда прилетела, Янн, не для того, чтобы очутиться в кошмаре. Я следовала за своей мечтой. Перечитай мой дневник с самого начала. До того, как исчез Пьер-Ив, я была всего лишь одной из его читательниц. Чистосердечной, не совершившей никаких преступлений и не имевшей никакого намерения убивать, я была всего лишь начинающей писательницей, не более честолюбивой, чем другие. Разве я виновата в том, что мне не дает покоя голос, с самого рождения нашептывающий мне, что в моей жизни не будет смысла, если я не смогу превратить ее в роман? Что лишь слова вечны? Разве я выбирала, быть мне талантливой или нет? Я ничего не решала. Стечение обстоятельств. Все, что я сделала, я была… вынуждена сделать.

Янн продолжал смотреть на нее, держа руку на стопке листков с пометками ПИФа.