Консепсьон превратилась в своего рода вуайериста[92]. Каждый вечер, с пяти до полуночи, она проезжала по лабиринту перегородок, толкая перед собой тележку и во время уборки невольно подглядывая за чужими жизнями. Из-под столов и стульев она извлекала разрозненные мелочи этих жизней: потерянные ключи и сережки, небрежно выброшенные пробки от бутылок и бумажки от жвачки. По оставленным на столах недопитым кружкам она знала, кто любит черный кофе, а кто — кофе с молоком. Вытряхивая содержимое корзин для мусора, она могла определить, кто следит за своей талией, а кому это совсем не помешало бы; по случайно оставленной упаковке от презерватива она могла сказать, у кого из мужчин в офисе сегодня был секс.

Ее босс, приземистый мужчина по имени Феликс Салазар, с обветренным и широким, словно ворота амбара, лицом крестьянина, был родом из Таско, что недалеко от ее родины. Когда Хесус попросил Салазара взять Консепсьон на работу, тот сжалился над ней, хотя вначале упирался, повторяя, что не в его правилах нанимать нелегалов. В итоге они пришли к взаимопониманию. Он всегда платил ей наличными, а она брала что дают и никогда не жаловалась. Консепсьон успела порасспросить народ вокруг и понимала, что денег было меньше, чем она могла бы заработать, будь у нее зеленая карта, но на ее скромные нужды этого хватало, да еще удавалось каждую неделю что-то отложить.

Хесус также нашел ей жилье — дом в Эхо-парке, где, кроме нее, жили еще девять человек, таких же мексиканцев, как она сама. Там всегда стоял шум и не было возможности уединиться. Она спала на кровати рядом с толстой женщиной по имени Соледад, которая своим храпом могла разбудить даже мертвого, а в ванную здесь постоянно стояла очередь. И все же Консепсьон не роптала, наоборот, она была довольна, что имеет крышу над головой. Но больше всего она была благодарна Хесусу за его доброту. С самого первого дня он стал ее путеводной звездой; он все время заботился, чтобы она ни в чем не нуждалась, ничего не требуя взамен.

Консепсьон вспомнила прошлое воскресенье, когда она, чтобы приготовить Хесусу обед, зашла к нему домой в тот же многоквартирный комплекс, где когда-то жил ее зять. Консепсьон сказала, что это то немногое, чем она может отплатить за его доброту, и Хесус с нескрываемой радостью принял ее предложение. Сходив на базар, они вернулись с несколькими пакетами продуктов, за которые по его настоянию платил он, и Консепсьон без промедления принялась за работу на его маленькой кухне.

Через три часа начался настоящий пир: arroz con polio[93] с шинкованной козлятиной; лобия под соусом чили, а на десерт — заварной крем, запеченный с карамельной глазурью. Хесус ел с удовольствием, и когда отодвинул от себя тарелку, то признался, что уже много лет не пробовал такой вкусной еды. Потом он многозначительно взглянул на нее и сказал:

— Мужчина легко может привыкнуть к такому.

Выпитое за обедом пиво подтолкнуло ее спросить:

— Тогда почему же ты до сих пор не женился?

Хесус не ответил. Некоторое время он сидел погруженный в свои мысли, с опечаленным лицом. В конце концов, вероятно, приняв решение, он встал из-за стола и скрылся в другой комнате. Через минуту он принес фотографию в нарядной оловянной рамке, на которой была запечатлена красивая полная женщина, державшая на коленях девочку.

— Моя жена и дочь, — сказал он. — Вскоре после того как был сделан этот снимок, они погибли в автомобильной катастрофе. Это было двенадцать лет назад. Селена была бы сейчас уже молодой женщиной.

В голосе его не было горечи: кто бы ни убил его жену и дочь, он, похоже, отпустил его с миром. Однако Консепсьон, которая видела печать страданий на его лице, понимала: от таких потрясений нет лекарств. Сердце ее раскрылось ему навстречу. Она на себе познала тяжесть таких потерь и ту боль, которую он сейчас должен был испытывать.

— Я тоже потеряла свою дочь, — призналась Консепсьон. До сих пор она лишь смутно намекала ему на причины, заставившие ее приехать в эту страну, ибо предпочитала держать это при себе. Но после признания Хесуса она почувствовала, что может открыться ему. — Помнишь того человека, которого я разыскивала? Моего зятя… Он был мужем моей девочки.

Хесус с состраданием посмотрел на нее и тяжело опустился на стул.

— Это случилось недавно?

Она кивнула, чувствуя, как сжимается горло.

— Милагрос погибла во время пожара.

— Прими мои соболезнования, mi amiga[94]. — Это были не просто пустые слова; она видела, что Хесус искренне разделяет ее горе. Он взял ее за руку и осторожно сжал. Его глаза ярко горели при свете свечи, которую Консепсьон зажгла для создания более уютной обстановки. — А другие дети у тебя есть?

— Нет, она была у меня одна. Милагрос — мое чудо. — Консепсьон умолчала о детях, которые умерли при рождении. Это подождет до следующего раза.

Он медленно кивнул, не выпуская ее руку.

— Это очень тяжело, я знаю. Я, конечно, горевал о своей жене, но ничего не может сравниться с потерей ребенка… знать, что никогда не увидишь ее взрослой… никогда не услышишь, как она зовет тебя по имени. — Он снова взглянул на фотографию. — Я смотрю на нее и думаю: «Какой бы она была сейчас? Наверное, вышла бы замуж и у нее были бы свои дети…» Но когда я пытаюсь представить себе дочь, вижу только ее лицо в тот день, когда ее у меня забрали.

— Моя дочь мечтала приехать в Америку. — Консепсьон закрыла глаза, оживляя в памяти дорогое сердцу лицо Милагрос. — Она ждала, когда муж поднакопит немного денег, чтобы вызвать ее к себе. Они все продумали и даже собирались когда-нибудь купить свой дом. Она часто повторяла: «В Америке нет ничего невозможного». — Консепсьон заметила, что, несмотря на испытываемую ею боль, улыбается при этом воспоминании.

Она открыла глаза и увидела, что Хесус серьезно смотрит на нее.

— В этом твоя дочь была права, — сказал он.

Хесус сам был этому живым доказательством. Он поведал ей свою историю еще в самый первый день, когда они возвращались в его квартиру после завтрака. Его родители приехали в эту страну без гроша за душой и работали с утра до ночи, чтобы обеспечить лучшую жизнь для Хесуса и его братьев и сестер. Хесус, как самый старший, был единственным из детей, кто не пошел учиться в колледж. Вместо этого он сразу после средней школы устроился на работу, чтобы помогать семье материально. К двадцати одному году, даже с учетом того, что часть своего заработка он каждую неделю добросовестно отдавал родителям, ему удалось отложить достаточно денег, чтобы купить подержанный грузовик и начать свое дело. Это был бизнес по уходу за участками его богатых клиентов из Беверли-Хиллз, который за двадцать пять лет бурно разросся. Теперь у него было два грузовика и полдюжины наемных рабочих.