— В таком случае тебе следовало бы сейчас находиться со своей семьей, — сказала она, имея в виду его братьев и сестер.

— У меня сегодня еще будет масса времени на своих родственников.

Он наклонился к ней и поцеловал в щеку. Этот поцелуй согрел ее, несмотря на то что внешне она неодобрительно хмурилась и старалась не улыбаться. Не нужно обнадеживать его, думала Консепсьон. Она останется здесь не настолько долго, чтобы их дружба могла перерасти в нечто большее, какой бы заманчивой ни казалась такая перспектива. Через пять-шесть недель у нее уже будет достаточно денег на авиабилет до Нью-Йорка — и тогда наступит время прощаться. При этой мысли она неожиданно взгрустнула.

— Я боюсь, что ты выбрал не того человека для компании, — произнесла она несколько сварливо. — Я слишком устала, чтобы праздновать, даже если это Рождество.

В зеленых отсветах приборной доски его лицо с глубокими морщинами, на котором застыло выражение притворной серьезности, выглядело почти комическим.

— Ну, это мы еще посмотрим, — загадочно сказал Хесус.

Интересно, что он задумал, подумала Консепсьон. Но Хесус по дороге домой в основном молчал, видимо решив оставить ее наедине со своими мыслями. Когда они проезжали мимо рекламного щита какого-то универмага с изображением эксцентричного, одетого в красные, отделанные мехом купальные плавки Санта-Клауса, который мчался по волнам на доске для серфинга с полным подарков мешком за спиной, она размышляла об этих странных gringos. В последнее время она часто это делала. Там, откуда приехала Консепсьон, дети утром на Рождество были счастливы получить какую-то безделушку и несколько конфет, но в этой стране, похоже, дети с каждым разом просили все больше и больше, а родители расточительно тратили огромные деньги на то, чтобы портить своих отпрысков. Она видела длинные очереди к кассам в детских магазинах и слышала даже о потасовках, которые возникали в борьбе за какую-то популярную, но дефицитную игрушку. И это больше всего поражало ее. Ей было привычно слышать, что мужчины должны сражаться за честь, любовь, в конце концов, за деньги, но чтобы за какую-то необычную штуковину на батарейках — никогда.

Консепсьон вышла из своей задумчивости, заметив, что они едут по незнакомой улице. Она обернулась к Хесусу и раздраженно спросила:

— Почему ты поехал этой дорогой? — Было поздно, и ей хотелось быстрее попасть домой, в постель.

— Я хочу тебе кое-что показать, — ответил он и подмигнул.

— Что? — спросила она.

— Если я скажу, это уже не будет сюрпризом. — Его лицо на мгновение озарилось светом проезжавшей навстречу машины — оно было таким же сильным и реальным, как и крепкие натруженные руки, лежавшие на руле. Нет, оно не было красивым, но внушало ей такую же уверенность, как знакомые ориентиры на местности. За то короткое время, что они были знакомы, Консепсьон изучила его черты так же подробно, как любую щель или трещинку в своем доме в Лас-Крусес: глубокие складки по обе стороны большого рта и более мелкие морщинки, которые напоминали торчащие из колчана стрелы и веером расходились из уголков глаз, изгибаясь на висках, когда он улыбался. — Я только могу сказать, что это мой подарок тебе. Если бы я что-то купил в магазине, ты только отругала бы меня за то, что я трачу с трудом заработанные деньги, поэтому это было самым лучшим, что я мог придумать.

Он сделал еще один поворот и выехал на улицу, где среди скромных старых домов бросались в глаза новые или отреставрированные здания, построенные совсем с другим размахом. Это была часть Эхо-парка, которая сейчас перестраивалась в результате того, что gringos скупали дешевую недвижимость где только могли. Однажды Хесус признался, что очень переживает по поводу того, что скоро не останется ничего, что смогут позволить себе купить такие, как он сам.

Тем не менее создавалось впечатление, что чем скромнее был дом, тем более причудливым выглядел его праздничный наряд. По крышам одного дома весело бежал северный олень из электрических лампочек. На лужайках ехали на санях надувные санта-клаусы и снеговики, вдоль бетонных дорожек высился гигантский сахарный тростник из пластика. И повсюду были огни: цветные, мигающие, совсем крошечные и белые, которые называются китайскими фонариками. Почти каждое окно и каждый карниз крыши, каждое дерево, куст или просто пучок травы были подсвечены праздничной иллюминацией.

Наконец он остановился перед небольшим обветшалым домом, увешанным таким количеством лампочек, что вокруг него было светло как днем, причем они освещали не только дома напротив, но и полквартала в обе стороны от него. В центре всего этого, среди многочисленных гирлянд огней, которые замысловато переплетались, словно это был какой-то неудачно закончившийся, безумный научный эксперимент, располагалась сцена рождения Христа, эффектно подсвеченная сверху и снизу. Это был необычный рождественский антураж; все здесь было так красиво и артистично, что у Консепсьон перехватило дыхание. Каждая из фигур в натуральную величину была искусно вырезана из дерева и раскрашена так, что удивительно напоминала живого человека. Здесь были Мария и Иосиф, склонившиеся над колыбелью младенца Христа, три мудреца верхом на своих ослах, а также множество разных обитателей скотного двора — свиней, коров, коз, кур. И над всем этим, расправив крылья, парила фигура архангела Гавриила, подвешенная к ветке расположенного рядом дерева.

— Как красиво! — сдавленно прошептала она. — Чье это?

— Владельца этого дома зовут Игнасио Фуэнтес, — ответил Хесус. — На то, чтобы вырезать эти фигуры, у него ушло более десяти лет. Каждое Рождество он добавляет еще одну, новую. И каждый год все больше и больше людей приходят сюда, чтобы восхищаться его работой. Сначала это были просто люди, жившие по соседству. Теперь же сюда приезжают со всего города. Об этом даже писали в газете.

Выйдя из машины и подойдя к ограде, они молча стояли и любовались сценой рождения Христа. Когда же Консепсьон наконец повернулась к нему, в глазах ее стояли слезы.

— Откуда ты знал?

— Знал — что?

— Что это будет для меня самым лучшим подарком.

Всего несколько минут назад она чувствовала себя настолько уставшей, что не могла думать ни о чем, кроме теплой постели, которая ждала ее дома. Теперь же, увидев это чудо, Консепсьон впервые после смерти дочери ощутила, что в ее душе просыпается надежда. Надежда на то, что однажды она найдет способ, как ей пережить свое горе.

Хесус только улыбнулся и одной рукой обнял ее за талию. Так они и стояли, объединенные общим молчанием; казалось, что в этот час они были здесь единственными живыми существами, если не считать кота, проскочившего мимо них и скрывшегося в кустарнике.

А потом, прежде чем она успела опомниться, Хесус поцеловал ее. Его губы мягко прижались к ее губам; он словно чувствовал, что она ждет нежности, потому что уже не помнила, когда мужчина так обращался с ней. Это было непривычное и в то же время удивительно знакомое ощущение. Но знакомое не так, будто они уже целовались раньше, а так, словно они занимались этим годами.