Затем полковник Гущин сказал:

– Маргарита, мы нашли убийцу вашей дочери. Он задержан. Помогите нам.

Добролюбова отложила тарелку, которую вытирала полотенцем в пятнах, и уставилась на них.

– Мы задержали Андрея Казанского, – продолжал Гущин. – Это он убил Аглаю, вашего квартиранта и племянника Молотовой. Это он в ту ночь летом, три года назад, увел Аглаю из вашего дома, завел на башню, избил и повесил, потому что он… Он безумен. Его извращенная психика… Его мания. Его увлечение оккультизмом. Это стало причиной того, что он убил вашу дочь. Принес ее в жертву своим сумасшедшим идеям.

Маргарита Добролюбова смотрела на них.

– Он ее не убивал, – сказала она сипло.

– То есть как?..

– Ни он, ни кто другой не убивал мою Аглаю. Она сделала это сама.

– Сама? Вы хотите сказать…

– Что слышал, мент.

– Что это было самоубийство?!

– Она повесилась там, наверху. – Маргарита Добролюбова протянула руку к бутылке с водкой. – Мне бы очнуться, прийти в себя тогда, так нет, дрыхла я, пьяная тварь. Никто ее не убивал. А Казанский… Нельзя же его винить, что она в него так насмерть влюбилась. Он ее пальцем не трогал. Не убивал. И не спали они.

– Они не были любовниками? – спросила Катя.

– Нет. Кому знать, как не мне. Я же ее мать все-таки. Она-то этого хотела, очень хотела… Девятнадцать лет… Первая любовь. Но он не желал никакой пошлости, никакой грязи между ними. Он ей это говорил здесь, при мне.

– Я вас не понимаю, объясните. – Гущин тяжело опустился на стул напротив Добролюбовой, наклонился к ней. – Но они же… Их видели вместе! Он ее возил на машине. Он подарил ей тот золотой браслет!

– Подарил. Сам надел на руку. Здесь это было, опять же при мне. Дома у нас, – Маргарита кивнула. – Видели в храмах, как богиням… их статуям украшения дарят? Из почитания, их благоговения. Он, Казанский… может, он и правда сумасшедший. Сдвинутый. Но он мою дочку боготворил. Он ее воспринимал не как… ну, не как они, мужики, девок воспринимают молодых, а как… как своего идола.

– Идола?!

– Как подобие. Ну, как свою… мать.

– Мать?!

– Как прародительницу. Хозяйку.

– Прародительницу?

– Как ее.

– Аглаю Шубникову? – хрипло спросил капитан Первоцветов.

– Во-во, как эту, нашу здешнюю… Рассказали вам уже о ней?

– Я с детства слышал.

– И он, Казанский, тоже с детства. – Маргарита печально кивнула. – И дочка моя. И я ей рассказывала, и другие. И в школе страшилки. Про башню, про часы. Кто там в них живет. Кого можно попросить как бога или черта. Пожелать. Что можно с этим сделать?

– Откуда вы знаете, что это было самоубийство, а не убийство? – жестко спросил Гущин. – Вы же пили тогда беспробудно.

– Уж я-то точно знаю.

– Откуда?

– Я ее записку нашла. Предсмертную. Здесь, на комоде. Мне. Матери она написала. Просила у меня прощения. Писала, что делает это ради него, потому что любит. Хочет и правда во всем быть как она… Раз это ему так важно. Чтобы желания его исполнились и он был счастлив. Если в этом – его счастье. Так она писала в записке. Жертвовала собой. Девятнадцать лет – что вы хотите? Первая любовь, она как смерть…

– Где записка? Вы ее сохранили? Вас же допрашивали тогда после ее гибели! Где записка?

– Сожгла.

– Почему? Зачем вы ее уничтожили?!

– Затем, что… я была злая. На себя. На нее, глупую, кровиночку мою… На него, Казанского, тоже. Пусть он не виноват. Но это же все из-за него. Он ей голову задурил. Я хотела, чтобы он… чтобы он не знал, что эта жертва – ему от нее подарок. Чтобы мучился в неизвестности. Этого я хотела. Он тоже ведь думал, что ее убили. Что его кто-то опередил во всей этой их дьявольской хрени. Затем, что я самой себе не могла простить… Не кричи на меня, мент! На меня уже стооооолько в моей жизни кричали. Я крики-то не воспринимаю. Плюю я на вас и ваш ор. И на ваши угрозы. И допросы. Что вы во всем это понимаете? Ничего.

Она налила себе водки в стакан и залпом опрокинула в рот.

– Я полиции про ее записку не сказала. И Казанскому про записку не сказала. Браслет я продала. Он так всполошился! А я деньги за браслет пропила. Все ее поминала, дочку мою… Аглаю… Пропивала все, что он потом мне давал. Он ведь мне помогал материально, не хотел, чтобы я загнулась тут одна. Приходил с деньгами. Тайком.

– И с цветами? – тихо спросила Катя. – Это ведь его приношения? Все эти рамки, вазы, ее снимки… Это же как алтарь. И цветы. Они совсем свежие.

– Он тут опять привез целый ворох. – Маргарита указала на орхидеи. – Сидел тут со мной, нянчился полдня. Бульоном меня отпаивал куриным из термоса. Кормил. Чтобы я очухалась, чтобы в ум вошла. Он и раньше так делал. Заботился обо мне в память о ней. Свечки все здесь зажигал, как в храме. Он и точно с приветом. Надо же ей было влюбиться в такого сумасшедшего! Даром что он здешняя власть.

Катю внезапно озарила догадка.

– Когда Казанский к вам приезжал? Когда точно привез орхидеи?

– Четыре дня назад.

– Во сколько?

– Часа в четыре. Я только поправляться начала. Трезветь. Когда из штопора выходишь, разве на часы глядишь?

Анфиса, присутствовавшая как тень, повернулась и пошла прочь из дома. За ней капитан Первоцветов.

Гущин оглядывался вокруг – смотрел на цветы, на фото, на грязные стены, на мать, что потеряла дочь и не винила никого в ее смерти.

Его лицо покрылось красными пятнами. Он развернулся и тоже пошел вон.

Катя осталась на террасе одна.

– Не пейте больше. Пожалуйста, – попросила она. – Хоть какое-то время. Хоть несколько дней. Вы нам нужны. Мы еще вернемся.

– Какой мне интерес вас поджидать?

– Надо все это закончить. Прекратить. Хотя бы ради нее, чтобы ее смерть… не служила местному злу.

Гущин стоял у калитки.

– Самоубийство…

– Там же кровь была ее, – тихо произнесла Анфиса. – Вы сами внимание обратили в деле. Сказали, что убийца ее избил.

– Агония в петле. – Гущин смотрел себе под ноги. – Она билась о трубы, разбила себе лицо и переносицу. Кровь хлынула из носа. Поэтому и следы кровавые на этих железках там, наверху. В часах. Поэтому на ее теле лишь ДНК ее матери. Поэтому там лестница-стремянка… А мобильный свой она сама уничтожила или спрятала, чтобы мы не узнали про звонки Казанского ей и ее к нему. Она оберегала его даже после смерти.

– Две смерти все равно остаются.

– Да, Анфиса Марковна, два убийства. Не три. Началось все не с этой девочки, – Гущин поднял голову. – Началось не три года назад. Началось этой осенью с убийства фотографа.