Если бы Рудольф поступил в труппу, ни о каких гастролях в Советском Союзе не могло быть и речи. И все же, хотя Кирстейн и Мартин почти наверняка сговорились, стараясь не сорвать гастроли, для Баланчина дело было в другом. Как ему ни хотелось повезти своих танцоров в Россию, он не желал ставить балеты для звезды-мужчины. Доминирование звездного молодого «невозвращенца» в «Нью-Йорк Сити балете» никогда не увенчалось бы успехом; Баланчин сразу все понял, но Рудольф был так очарован гением хореографа, что не мог с этим смириться.

Вернувшись в Лондон, Рудольф провел свой первый день рождения на Западе на Виктория-Роуд, с Гослингами, Эриком, Марго и Фредериком Аштоном, «очень-очень счастливый» в окружении тех людей, которые ему больше всего нравились. После ужина Найджел предложил всем спуститься в подвал, где он установил проектор, и посмотреть фильм 1957 г. о Марте Грэм, «Мир танцовщицы». «Вряд ли Рудольф заинтересуется, – заметила Марго, на что Эрик возразил: «Заинтересуется, и еще как!» «Эрик ревновал к Марго, – говорит близкий друг Эрика Рей Барра. – Ему казалось, что она слишком заполнила собой жизнь Рудольфа, а его так же недолюбливает, как он – ее». По воспоминаниям Мод, Рудольфа фильм ужасно взволновал. «Он не мог дождаться знакомства с Мартой Грэм; ему хотелось посмотреть больше ее работ».

В тот период Эрик почти полностью завладел Рудольфом. Три месяца они оба находились в Лондоне, выступая в качестве приглашенных звезд с труппой «Королевский балет». Они вместе жили на съемной квартире в Южном Кенсингтоне. Английским танцовщикам они казались поразительно красивой парой – «Битник и принц», как их назвал один критик. Каждое утро они приезжали в класс на новеньком белом спортивном автомобиле Рудольфа «фольксваген-карманн-гиа» (хотя тогда ни у одного из них не было водительских прав). Так как Эрик говорил по-английски гораздо лучше, чем Рудольф, ему неожиданно пришлось выступать в роли посредника; часто приходилось объяснять, что Нинетт де Валуа хочет сказать Рудольфу. «Это начинало надоедать… Иногда я чувствовал себя секретарем». В мартовском номере The Dancing Times Эрика Бруна назвали «персоной месяца», а под фотографией имелась подпись: «Что же касается величайшего в мире танцовщика – если не он, то кто же?» Но журнал пошел в печать до «Жизели» Рудольфа, а после «Жизели», хотя Эрик дебютировал на сцене Ковент-Гардена, английская пресса практически игнорировала его. «В приезде скромного и держащегося в тени датчанина никакой сенсации не было». Чувствуя себя виноватым из-за того, что его кумира не замечали, и сознавая, что в мае, когда The Observer начнет публиковать выпуски его биографии, Рудольф делал все возможное, чтобы организовать рекламу для Эрика. «Он был очень заботлив. Этого мне было достаточно. Остальное я не мог контролировать».

И все же то время нельзя назвать особенно приятным для Эрика. В качестве партнерши ему дали Надю Нерину, балерину, которую ему пришлось «учиться любить». Ее триумф в предыдущем году, когда она выступала приглашенной звездой с Большим театром, заразил ее исполнение поистине русским апломбом, который замечательно использовал Аштон в «Тщетной предосторожности». А в мае, после их блистательного выступления с па-де-де из «Дон Кихота», казалось, что Эрик стал для Нериной таким же катализатором, каким Нуреев был для Фонтейн. Однако через пять недель, на премьере их «Лебединого», стало ясно, что они плохо сочетаются. Для Одетты – Нериной не хватало лирического темперамента; у нее не было внутреннего, музыкального согласия с Эриком, шестого чувства, которое позволяет одному танцору интуитивно угадывать, что сделает другой. Рудольф, сидевший в зрительном зале, расстроился, увидев, что его кумир танцует гораздо хуже своих обычных возможностей; один критик заметил по поводу его сдержанной манеры исполнения, что он как будто «изо всех сил старается затушевать себя». Почему, спросил Рудольф у сидевшей рядом с ним Сони Аровой, Эрик не настоял на другой партнерше? «Во всем виноват Эрик, – прошептал он. – Он не способен топнуть ногой».

Когда пара начала готовить «Жизель», Рудольф приходил на каждую репетицию. Заметив, как Эрика расстраивает его присутствие, Нерина отказалась продолжать, пока Рудольф не покинет студию. Он смутился и вышел, но остался стоять за дверью и подсматривал за ними через стекло. Удрученный требованием Рудольфа анализировать каждый жест, Эрик все больше терял уверенность в себе. Однажды он ошеломил свою партнершу признанием, что он не классический танцовщик. Кризисы случались у него и раньше, когда он с огромным напряжением работал с Верой Волковой. «Дошло до того, что я не мог двигаться… в конце концов я понял, что я слишком много думаю». Соня, которая жила в соседней квартире и часто ужинала с Эриком и Рудольфом, старалась разрядить обстановку. Она говорила: «Вы – два самых сказочных танцора в мире, и ни одного из вас ничего подобное не должно беспокоить». Но Эрику казалось, будто многие делают ставку на то, который из них двоих выживет.

3 апреля он столкнулся с очередным испытанием: ему предстояло выступить в «Жизели» после Рудольфа. Сам он дебютировал с этим балетом в 1955 г. (его партнершей выступала Алисия Маркова). П.У. Манчестер назвал его «Жизель» «спектаклем, который вошел в историю». После «Жизели» Эрика признали звездой международного класса. Перед выходом на сцену он решил не пытаться поразить лондонскую публику «новой» интерпретацией, но раскрыть истинный романтический дух балета – ведь и по стилю, и по времени действия «Жизель» была близка балетам Бурнонвиля. «Настоящее удовольствие видеть, каким простым, каким целомудренным может быть балет, – и тем не менее он трогает душу», – писал Эдвин Денби о датской интерпретации романтизма. Зато на английских критиков, скучавших по тому дикому экстазу, который привнес в роль Рудольф, Эрик большого впечатления не произвел. «Брун слишком сдержан и даже не намекает на романтическую несдержанность и отчаяние, которые необходимы в «Жизели», хотя никто не может выступить так виртуозно, как он», – заметил Ричард Бакл; в то же время в неподписанной статье, опубликованной в журнале Dance and Dancers, утверждалось, что воспоминание о Фонтейн и Нурееве «затмили» исполнение Нериной и Бруна – «хотя многое из того, что они делали, было превосходно и совершенно верно».

Холодная уклончивость исполнения Эрика, созданное им впечатление (по выражению Арлин Крос) «внутренне негибкого, поглощенного собственным совершенством» героя, действовала на Рудольфа как афродизиак – то самое парадоксальное горение льда. «Восемьдесят процентов таланта Эрика были тайной, а у Рудольфа этих тайн не было, – замечает датская актриса Сьюз Уолд. – Эрик напоминал айсберг. Видишь только часть, а внизу целый мир. Рудольф показывал весь айсберг целиком; он переворачивал его снизу вверх и показывал все». Бетти Олифант, еще одна близкая подруга, соглашается: «Возьмем для примера двух мужчин. Один из них совершенно явно сексуален, а второй тоже крайне привлекателен, от него мурашки бегут по спине, но ты не рассматриваешь его как сексуальный объект. Таким был Эрик – очень, очень недооцененный артист, а не это животное». С точки зрения публики, однако, «животный магнетизм» притягивал гораздо больше, чем ледяная бесстрастность, что доказывают кассовые сборы.

Постоянное сравнение двух танцовщиков неизбежно влияло на их личную жизнь, становясь поводом для многих бурных скандалов. Однажды, разозлившись до состояния ледяной ярости, Эрик обвинил Рудольфа в том, что он нарочно бежал на Запад, чтобы поломать ему карьеру. «Все говорили, что Рудольф собирается меня прикончить, и что же мне делать? Я никогда не верил сплетням. И обвинил его в этом лишь однажды… Он очень расстроился, плакал, спрашивал, кто может быть настолько злым… «Конечно, я в это не верю, – сказал я. – Я верю тебе».