Именно поэтому Эрик не остался в труппе «Нью-Йорк Сити балет». «Рудик всегда уверял… что я буду делать то, что мне хочется, не считаясь с другими», – говорил Эрик, и для Баланчина он стал олицетворением эгоцентричной звезды. И хотя в 1959 г. Эрик приехал в Нью-Йорк по приглашению Баланчина, в присутствии хореографа ему делалось настолько не по себе – «более деструктивных и негативных отношений у меня в жизни не было», – что он покинул труппу, не пробыв в ней и трех месяцев. «Ему нравится [Баланчин]. Он им восхищается, – говорил Рудольф Найджелу, – но он терпеть не может все его ухищрения… Таким, как Эрик, всегда есть что сказать. Это невозможно». Почему же Рудольф не понимал, что и у него все сложится так же? Баланчин, как замечает Виолетт Верди, «был единственным, кто мог стать учителем для Руди, но он уже и сам все больше превращался в молодого учителя. У Баланчина для него места не было… Он не хотел, чтобы кто-то заражал «Нью-Йорк Сити балет» идеями, отличными от его собственных».

Именно в тот вечер в «Кастеллано» Баланчин произнес свои знаменитые слова: «Когда тебе надоест играть в принца, приходи ко мне». Барбара Хорган уверяет, что Баланчин пытался объяснить Рудольфу: если он поступит в труппу «Нью-Йорк Сити балет», ему придется «вверить себя ей», иными словами, оставить мысль о том, чтобы делить время между Лондоном и Нью-Йорком[49]. «Хотя танцовщики «Нью-Йорк Сити балета» не были связаны официальными контрактами, существовало неписаное правило: если ты танцуешь между сезонами в других труппах, «Баланчин тебя больше не примет». Он делал исключения, позволив Верди, например, выступать за границей. «Возможно, она создала у него впечатление, что она по-настоящему хочет работать с его труппой, по-настоящему хочет получить постоянный репертуар», – говорит Хорган. Кроме того, Верди уже была танцовщицей Баланчина, в то время как Рудольфу пришлось бы переучиваться. Будучи солистом труппы, он обязан был бы выучить несколько десятков новых ролей, которые требовали не только знания «высшей математики музыки двадцатого века». Эти роли с технической и стилистической точек зрения сильно отличались от того, к чему он привык. (Даже Барышников в его первый сезон в составе «НьюЙорк Сити балета» в 1978 г., по описанию одного критика, был «ужасен».)

Рудольф, как прекрасно сознавал Баланчин, хотел танцевать «по кругу»: он планировал проводить восемь месяцев в году в Лондоне и два – у Баланчина. «Только два. Недолго. Только для того, чтобы я научился хореографии». Хореограф счел такой план «слишком эгоистичным», но, с точки зрения Рудольфа, он действовал вполне разумно. Естественно, он не собирался обрывать союз с Фонтейн, который у него только что образовался; ему казалось, что гораздо важнее «снова придать законченный вид» и совершенствовать те классические роли, которые он выучил в России.

«Никто как будто не понимает, что вначале меня нужно увидеть в тех ролях, которые я знаю – принца в «Лебедином озере», принца в «Спящей красавице», аристократа в «Жизели», – чтобы увидеть меня с лучшей стороны. После того как я это сделаю, мне не придется играть в принца, и я могу экспериментировать с моей карьерой. Потом к Баланчину».

Хотя, советуя танцовщику уйти и играть своих принцев, Баланчин говорил именно то, что он хотел услышать, Рудольфу все равно казалось, будто его с презрением отвергли. В 1990 г. он признался журналистке Линн Барбер: «Итак, я пошел к Баланчину, но он меня отверг». Учиться у Баланчина и у Эрика Бруна – вот о чем он мечтал, очутившись на Западе; и то, что ему так легко удалось достичь цели с Эриком, возможно, лишь подчеркнуло вторую неудачу – первую крупную неудачу в его карьере. Вместо того чтобы понять причины, Рудольф искал отговорки: «Между мной и Баланчиным пробежала черная кошка»… «Думаю, что между нами образовалась трещина, когда в журнале появилась статья обо мне. Автор, который брал у меня интервью, приписал мне слова о том, что Баланчин не ставит балеты для мужчин. По-моему, Баланчин об этом услышал»[50]. «Произошла осечка. С ним обошлись несправедливо. Я не знал, как правильно ко всему подойти. Возможно, его возмутили какие-то идиотские письма обо мне, которые он получил. В прессе распространялись глупые сведения. По-моему, их инициировала труппа де Куэваса… они хотели заключить со мной постоянный контракт, но я им отказал. Сказал, что буду танцевать с ними только три месяца, потому что хочу поехать к Баланчину. И они постарались меня очернить»… «Я поручил все не тем людям».

С другой стороны, интуиция не подвела Рудольфа. Некий заговор, имевший целью не пустить его в труппу «Нью-Йорк Сити балет», действительно существовал. На его пути возникло препятствие в виде Линкольна Кирстейна. Балетовед, критик, поэт, меценат, полемист, Кирстейн был не только силой в культурной жизни Нью-Йорка – «истинным последователем Дягилева двадцатого века», – но и тем человеком, который в 1933 г. привез Баланчина в Штаты. Сын одного из владельцев универсального магазина «Файлин» в Бостоне, он предоставил хореографу финансовую поддержку и на протяжении тридцати лет помогал его гению свободно развиваться. Хотя эстетику труппы определял один Баланчин, он создал школу и приспособил лощеных, спортивных американских девушек для роли своих современных муз, Кирстейн, посвятивший жизнь труппе «Нью-Йорк Сити балет» и «Школе американского балета», всегда был рядом, он был постоянным зрителем на репетициях и спектаклях, «он суетился, был оживлен, вдохновлял, запугивал, соблазнял на службу их великому делу».

В долгой, полной сплетен переписке, которую Кирстейн вел с английским балетным критиком Ричардом Баклом, есть следующая реплика, датированная 18 апреля 1962 г.: «Мастер Нуреев жалко пищит по-русски о том, как я не дал Баланчину его принять. Он хочет проводить полгода у нас и полгода в Ковент-Гардене; подумайте о нашем репертуаре и о том, сколько времени он собирается… его изучать. Нет; миссис К. определенно говорит: нет».

Как-то вечером, вскоре после дебюта Рудольфа, он был в центре города с Марией Толчиф. В вестибюле отеля к ним подошел Кирстейн. Не тратя времени на светские комплименты, он принялся яростно порицать Рудольфа. «Линкольн ругал его за то, что он сбежал из России. Он нападал очень яростно; его слова стали ударом». Необычно высокий – по выражению Кристофера Ишервуда, «как Гулливер среди лилипутов», – Кирстейн, со сдвинутыми бровями, ястребиным взглядом и короткой, как у заключенного, стрижкой, не только выглядел устрашающе. Он славился своей вспыльчивостью, в том числе и на публике; однажды он внезапно затеял кулачный бой с Люсьеном Фрейдом по пути в любимую пивную художника. Одна сила его личности и интеллектуальная энергия убеждают Марию в том, что это он помог настроить Баланчина против того, чтобы принять Нуреева в труппу: «Вот именно. Линкольн был очень громогласен». Барбара Хорган с ней не согласна: «Ни в коем случае! Он, конечно, прислушивался к Линкольну… но, когда дело доходило до того, что происходит на сцене, главным оставался Баланчин. Он делал что хотел».