Нива прошлась по квартире, проверяя окна. Они жили на первом этаже дома, рассчитанного на три семьи, так что улицу и соседние дома она видела сквозь железные решетки. Решетки хорошо защищали от грабителей, но Нива сомневалась, что они могут помочь от кого-то еще. После полудня она уже выходила из дома, чтобы подергать решетки, убедилась в их крепости. Но, решив подстраховаться – Себастьяне она ничего не сказала, чтобы избежать лекции о мерах противопожарной безопасности, – прибила рамы к подоконникам, а потом задвинула окно в детскую книжным шкафом. Более того, она – разумеется, никого не поставив в известность – натерла чесноком все железные решетки. Помнила она и о литровой бутыли святой воды, которую принесла из своей церкви, хотя сомневалась в ее эффективности: распятие ничем ей не помогло в подвале дома Лассов.

Нервничая, однако не теряя присутствия духа, Нива задернула все шторы и зажгла все лампы, потом села в кресло и положила ноги на кофейный столик. Туфли на высоком каблуке (ортопедические, Нива страдала плоскостопием) поставила рядом, на случай, если придется куда-то бежать, и приготовилась ко второй ночной вахте. Включила телевизор, приглушив звук, – лишь для того, чтобы скрасить одиночество. На экран не смотрела, занятая своими мыслями.

Пренебрежительное отношение дочери к обычаям предков тревожила Ниву. Пожалуй, даже больше, чем следовало. В этом проявлялась озабоченность каждого иммигранта тем, что его или ее отпрыски заменят новой культурой традиции родной страны. Однако страхи Нивы были куда более конкретны: она опасалась, что чрезмерная уверенность американизированной дочери в конце концов причинит ей вред. Для Себастьяны темнота ночи представляла собой всего лишь неудобство, дефицит света, который легко восполнялся щелканьем выключателя. Ночь она воспринимала как время отдыха, время расслабления, когда она могла распустить волосы и забыть о бдительности. Нива не считала электричество талисманом, защищающим от темноты. Ночь – это реальность. Ночь – не отсутствие света, наоборот, день – короткая передышка от нависающей над миром тьмы…

Тихое поскребывание толчком вырвало ее из сна. По телевизору показывали рекламу: губка на экране буквально всасывала в себя грязь. Нива застыла, прислушиваясь. Поскребывание доносилось от входной двери. Поначалу она подумала, что Эмиль вернулся домой (ее племянник работал таксистом в ночную смену), но если бы он забыл ключ, то нажал бы на кнопку звонка.

Кто-то находился у входной двери. Но не стучал и не звонил.

Нива быстро поднялась. По коридору подкралась к двери, замерла у нее, прислушиваясь. Только деревянная перегородка отделяла ее от того, что находилось снаружи.

Она чувствовала чье-то присутствие. Она представила себе, что, прикоснувшись к двери (чего не сделала), почувствует и тепло.

Дверь была самой обычной, с достаточно надежным врезным замком, без глазка, без наружной сетки. Зато со старомодной щелью для почты в нижней части дверного полотна, в тридцати сантиметрах от пола.

Петли крышки, закрывающей почтовую щель, скрипнули. Латунная крышка поднялась, и Нива бросилась в коридор. Постояла там – подальше от двери, она была очень напугана, – потом метнулась в ванную, к корзине с детскими игрушками для ванны. Схватила водяной пистолет своей внучки, открыла бутылку святой воды и залила ее в крошечное отверстие, пролив не меньше того, что попало в пластиковый ствол.

С игрушкой она вернулась к двери. По ту сторону царила тишина, но чье-то присутствие по-прежнему чувствовалось. Нива неуклюже опустилась на одно распухшее колено, зацепив чулком за шершавую половицу. От щели она находилась достаточно близко, чтобы почувствовать дуновение холодного ночного воздуха.

У игрушечного пистолета был длинный, тонкий ствол. Нива вспомнила, что нужно отвести назад помпу для создания нужного давления, потом сунула ствол в щель, а когда латунная крышка скрипнула и ствол прошел наружу, начала нажимать на спусковой крючок.

Нива стреляла вслепую, вверх, вниз, в стороны, разбрызгивая воду во всех направлениях. Она представляла себе, как Джоан Ласc горит огнем, как вода, ставшая кислотой, прожигает ее тело, словно сам Иисус разит ее золотым мечом… но не услышала никаких воплей боли.

А потом в щели появилась рука. Пальцы ухватились за ствол, пытаясь вырвать водяной пистолет. Нива потянула игрушку на себя и хорошо разглядела пальцы. Грязные, в земле, как у гробокопателя, с кроваво-красными ногтевыми ложами. Святая вода текла по коже, размазывала грязь, но не дымилась и не прожигала.

Никакого эффекта.

Рука тянула ствол на себя, пыталась протащить через щель. И вот тут Нива поняла, что рука пытается добраться до нее. Она отпустила игрушку. Рука принялась мять и вертеть ее, пока пластмасса не треснула. Остатки святой воды вылились. Нива поползла назад, отталкиваясь руками и ногами, незваный гость начал ломиться в дверь. Он наваливался на нее всем телом, дергал за ручку. Петли вибрировали. Стены дрожали, фотография мужчины и мальчика на охоте слетела с крючка. Стекло разбилось. Нива тем временем добралась до дальнего края маленькой прихожей. Плечом ткнулась в стойку для зонтов, из которой, помимо зонтов, торчала еще и бейсбольная бита. Нива, не поднимаясь с пола, схватила ее, обеими руками сжала черную рукоятку.

Дерево держалось. Старая дверь, которую Нива ненавидела, потому что летом она расширялась от жары и залипала в дверной коробке, противостояла ударам. Как и врезной замок. Как и ручка. И существо, находившееся за дверью, угомонилось. Может, даже ушло.

Ждать света дня. Вот и все, что могла Нива.

– Нива?

Кин, мальчик Лассов, стоял позади нее, в тренировочных штанах и футболке. Нива и не ожидала от себя такой прыти. Она подскочила к нему, закрыла рот рукой, увела за угол. Встала там, спиной к стене, прижимая к себе мальчика.

Тварь за дверью узнала голос собственного сына?

Нива прислушалась. Мальчик рвался из ее рук, пытаясь заговорить.

– Тише, дитя.

И она услышала. Поскребывание. Еще крепче прижала к себе мальчика, выглянула из-за угла.

Из щели для почты торчал грязный палец. Нива вновь нырнула за угол. Но успела заметить в щели два горящих красных глаза, которые оглядывали прихожую.

Руди Уэйн, агент Габриэля Боливара, приехал на такси к его городскому дому после позднего обеда-совещания с господином Чоу из Би-Эм-Джи.[77]Он не смог связаться с Габом по телефону, но поползли слухи об ухудшении его здоровья после этой истории с рейсом 753, папарацци сфотографировал Габа в инвалидном кресле, и Руди хотел убедиться, что все это чушь. Подходя к двери дома на улице Вестри, папарацци он не заметил. На тротуаре сидела лишь горстка обкуренных готов.

Они вскочили, когда Руди поднялся по ступеням.

– И как там? – спросил он.