– Ты это о чем? – не понял воевода.

– Да все о том же, – нахмурился боярин, снова невольно припоминая свое далекое прошлое и то, как совсем другой храм и другие святыни однажды круто изменили и его жизнь, и его судьбу, – где здесь самое главное, самое святое место будет?

– Да вот оно и будет. – Звянко указал рукой на иконостас, нарочно умолчав про скрытый за ним алтарь.

Лют тихо подошел к царским вратам, выставив вперед руку с раскрытой ладонью, словно слепой, ищущий путь. Рука его несколько раз медленно описала в воздухе полукруг и наконец остановилась.

– Да, место тут непростое, намоленное, – тихо произнес боярин, словно боясь разбудить спящих где-то в полумраке церковных сводов духов.

– Древностью глубокой веет, – Лют печально вздохнул, – а церковь-то почитай лет десять тому назад ставили. Стало быть, старую святыню под себя подмяли.

Он тихонько толкнул царские врата, с лукавым прищуром глаз обернувшись на Звянко: мол, ты, наивный, думал, что я не найду за вратами главной святыни.

– Тута нелься, совсем нелься! – завопил испуганно сторож храма. – Сфятой отец...

Но поперхнулся последними словами под грозным взглядом ястребиных глаз Люта.

– Сфятой, говоришь? – передразнил он, еле сдерживая кипящую в нем ярость.

Царские врата упруго скрипнули трущимся деревом, но не открылись, закрытые изнутри на деревянный засов.

– Сейчас мы посмотрим на его святость, – кулак Люта обрушился на врата со всей силой боярской длани.

Внутри что-то обреченно хрустнуло, и врата распахнулись.

– Лют Гориславич, да ты что?! – вскричал воевода. – Что ты творишь?!

– А что я творю? – невозмутимо ответил боярин, внимательно разглядывая открывшийся его взору престол в виде огромного синеватого камня, который обрамляли каменные ступени, позволявшие подняться к его вершине, превращенной при помощи каменной кладки в прямоугольное плоское возвышение, напоминающее стол. Все это было покрыто расшитой золотом парчой. В самом центре этого стола лежала толстая книга в дорогом переплете с серебряными застежками.

– Это же престол – место самого бога! – цепенея от ужаса, пролепетал Звянко. – Сюда только священник может войти.

– Мне тоже можно, – Лют, как ни в чем не бывало, двинулся вперед, внимательно осматривая все и продолжая щупать перед собой воздух растопыренными пальцами раскрытой вниз ладони.

– Это почему же? – в голосе воеводы зазвучали грозные нотки гнева.

– Ты, Звянко, хороший человек, но почему-то все время забываешь, что мы, славяне, внуки Даждьбога и прямые потомки богов, – Лют повернулся и посмотрел внимательно в глаза воеводы, словно сомневаясь в том, что тот тоже является одним из потомков богов, – а значит, мы можем разговаривать с любым богом на равных.

Он немного помедлил, дожидаясь, пока все слова упадут в смутную воеводскую душу, и продолжил с нескрываемым вздохом сожаления. – Но ты зачем-то помнишь то, что внушает тебе греческий поп про то, что ты – раб божий.

– Ты уж определись как-нибудь, – боярин вдруг замолчал и прислушался, – кто ты есть на этой земле? – договорил уже тихим, едва слышным голосом.

– Кто, кто? Воевода я и все тут! – сердито буркнул Звянко.

– Стой, воевода! – Лют быстро схватил его за плечо и чуть было не зажал рот старому вояке. – Ты что-нибудь слышал сейчас?

– Да нет вроде.

Некоторое время они оба напряженно молча прислушивались, но все было тихо. Воевода уже хотел было сбросить с себя тяжелую цепкую руку боярина, державшую его на месте, как добрый якорь малую ладью, но тут послышался тихий, едва различимый стон, тот самый стон тяжело раненного человека, который опытный воин безошибочно различит среди множества куда более громких звуков. Они оба посмотрели друг на друга, и слова им были не нужны, ибо каждый тут же понял, что его друг так же слышал этот ни с чем не сравнимый звук мучительной боли.

В следующий миг боярин поймал сторожа храма за горло и тряс его немилосердно, выпытывая, где находится вход в подземелье, ибо звук доносился именно снизу, словно просачивался сквозь каменные плиты. Тщедушный византиец все пытался изображать непонимание, но, когда пальцы Люта безжалостно сдавили его горло, он не выдержал и запросил пощады.

– Так-то оно лучше, – Лют не без сожаления разжал пальцы.

Если б он мог придушить всех византийцев, он без малейшего сожаления и всякого сомнения это бы сделал, но условности этого мира и воинская честь не позволяла ему опуститься до простого убийства.

– Сфятой отец меня убьет! – едва откашлявшись, жалобно захныкал старик, все еще судорожно вдыхая воздух, ставший вдруг сладким и тягучим.

– Быстро показывай! – Лют сунул огромный кулак в нос дрожащему старику.

Ему вдруг стало смешно и противно глядеть на это жалкое создание, и неожиданно для себя он дал этому трясущемуся сморщенному лицу успокоительную мысль: – Зачем бояться того, что может и не случиться, вместо того, чтобы благодарить бога за то, что сейчас ты остался жив?

Византийца это проняло настолько, что он мгновенно перестал трястись и опрометью бросился в угол, где на каменной плите-подставке стоял высокий бронзовый подсвечник. Сторож повернул подсвечник, и одна из каменных плит пола стала медленно подниматься. Едва образовалась щель между полом и поднимающейся плитой, как звук стона послышался уже совершенно отчетливо и с каждой секундой слышался все сильней.

Наконец вход в подземелье совершенно открылся узким вертикальным лазом. Лют схватил из подсвечника единственную горящую свечу и устремился вниз по совершенно отвесной металлической лестнице. Внизу замаячил тусклый свет, и вскоре он стоял около тяжело раненного монаха, который лежал на постланной на земле овчине, а рядом стоял кувшин с водой и горела тонкая церковная свеча. Это был молодой и рослый парень, один из тех грозных боевых монахов, которые совсем недавно едва не погубили Оршу и которые без колебания жертвовали собой ради своего бога и священника.

– Жить хочешь? – без всяких предисловий спросил Лют, мгновенно прочитав по воспаленным глазам умирающего единственное заветное желание.

Пролежав целую ночь в подземелье, несчастный ощутил себя заживо погребенным, и вся религиозная дурь из его башки выветрилась в одночасье, оставив в его душе одну лишь первобытную жажду жизни.

– Еще как, – облизывая пересохшие губы, простонал раненый, – но, кажется, мне это уже не грозит.

– На каждую «кажется» есть своя «расскажется», – буркнул Лют, внимательно оглядывая цепкими глазами мрачные своды подземелья.

– Это как? – вяло удивился монах.

– А ты что, в целительную силу слова не веришь?

– Хочется верить в бессмертие души, – слабо улыбнулся умирающий, – но не получается. Я ее чувствую, она совсем рядом, и мне просто очень, очень страшно.