* * *

Знаешь, Малин, знаешь что?

Мы спустились ниже и парили в воздухе прямо перед лицом женщины, пытаясь прочесть по ее губам, когда она говорила с тобой, и знаешь что? Мы поняли и все время видели имя Юсефина. Так Юсефина и есть наша настоящая мама – та, которая выносила и родила нас?

Но кто она? И где она? Давай вместе разыщем ее, Малин? Мы хотим увидеть ее, хотим прочесть по ее губам, что она скажет о нас.

Думала ли она о нас?

Существуем ли мы для нее?

Наверняка другого просто не может быть. А что, если она тоже парит где-то здесь, среди нас, хотя мы и не видим ее?

А наш настоящий отец? Кто он на самом деле?

Может быть, она ничего о нем не знала, наша настоящая мама.

Поле сужается, Малин.

Чувствуешь?

Весна показывает свое испуганное лицо; ты видишь наши лица, искаженные гримасой, Малин, это мы кричим:

– Мама, папа, приходите скорее! Мы не хотим больше оставаться одни. Мы не можем так долго бояться.

Те, другие дети, которые заперты, кричат так же, как и мы. И мы думаем – неужели нам пришлось умереть, чтобы они могли жить? До чего же несправедливо! Разве все не должно быть справедливо?

Как нам во всем этом разобраться?

* * *

Когда они стоят в лифте по пути вниз после встречи с Оттилией Стенлунд, Малин включает свой телефон.

Два пропущенных звонка. Два новых сообщения.

«Папа. Не смей звонить сюда.

Туве.

Черт, проклятье!

Я забыла позвонить Туве и сказать, что еду в Стокгольм».

В животе все сжимается. Сердце чернеет, словно вся кровь в нем свернулась. «Как я могла?»

Она набирает номер Туве, но та не отвечает. Вместо этого в трубке звучит ее красивый, чуть хрипловатый голос:

– Сейчас я не могу ответить на звонок. Оставьте сообщение после писка, я перезвоню с писком.

Малин улыбается, потом начинает смеяться – она на минуточку забыла о том, какое у Туве чувство юмора; теперь она готова стоять в этом лифте несколько недель подряд и без конца слушать сообщение ее автоответчика.

– Что с тобой, Малин? – спрашивает Зак.

Она закрывает телефон ладонью.

– Ничего. Думаю, я начинаю сходить с ума. – Убирает руку. – Туве, я в Стокгольме по работе. Позвоню позже.

– С ума ты сошла уже давно, – отвечает Зак, и после этого они выходят из лифта, покидают здание, в котором расположена социальная служба района Норрмальм.

– А теперь? – спрашивает он.

– А теперь мы достанем из-под земли Юсефину Марлоу, – отвечает Малин. – Живую или мертвую. Тут что-то есть, все это неспроста.

Кто был наш отец, Малин?

Кто приходил к нашей маме по ночам?

Теперь мы знаем, кто наша мама, Малин, и ее тут у нас нет, это мы точно можем тебе сказать.

Ты должна разыскать ее, Малин, только она может подтолкнуть тебя дальше, чтобы ты нашла тех, других детей, пока не поздно. Ты должна это сделать, иначе мы не найдем покоя.

Не бойся, Малин, куда бы эта история ни завела тебя.

Это рассказ о твоей жизни, ты ведь не можешь бояться собственной жизни, не так ли?

Там, куда ты направляешься, тепло.

Там горит.

Там только злоба, никакой надежды, никаких песенок перед сном; там нет мамы, которая гладит своих спящих детей по щечке в квартире, где на стенах развешаны фотографиии из счастливой жизни.

* * *

Ветер сотрясает кроны деревьев в парке Тегнера; Малин слышит, как дети играют там, шумят и хохочут. Ей кажется, что она слышит что-то сквозь ветер. «Это вы, девочки? – думает она. – Это вы что-то нашептываете мне? Но я не могу разобрать, что вы говорите».

Они с Заком идут пешком мимо только что построенного здания с матовым черным фасадом и стеклянными лоджиями, на которые кто-то наклеил гигантский силуэт дерева без листьев.

Они спускаются по Тегнергатан к Свеавеген, и, когда проходят мимо ресторана «Кухня Рольфа», у Малин звонит телефон.

– Форс.

– Это Оттилия Стенлунд.

Малин останавливается и, слушая Оттилию Стенлунд, заглядывает в переполненный ресторан, смотрит на хорошо одетых, уверенных в себе, наслаждающихся субботней свободой людей своего возраста, поедающих поздний завтрак, – тех, кто преуспел в большом городе.

Интересно, чем они занимаются? Наверняка работают в СМИ. Во всяком случае, они так выглядят. Издают глянцевые журналы – такие, которых сама Малин никогда не читает.

И тут она видит мужчину.

В профиль.

И внутри у нее все переворачивается – неужели это… нет, это не он… хотя – да, но нет, все-таки не он. Это не врач Петер Хамсе, но она ощущает, как мурашки бегут по всему телу. Ей хочется отдаться чувству – как Янне, и Зак, и Даниэль Хёгфельдт, которые грубо, по-мужски, отдаются своим инстинктам, и тут она осознает, что именно так обычно поступает сама, и что она переспит с Петером Хамсе, рано или поздно. Но когда в ее сознании соединяются эти слова и красивое лицо врача, к горлу подступает тошнота, словно она испачкала что-то прекрасное, изысканное и благоухающее весной.

– Вы меня слушаете?

– Слушаю.

– Я видела Юсефину полгода назад. Поначалу я не хотела об этом рассказывать, но теперь чувствую, что должна это сделать. Так что извините меня. Я встретила ее на переходе у универмага «Оленс» в центре города. Вид у нее был совершенно опустившийся; меня она не заметила, стояла грязная, исхудавшая, как человек, дошедший до ручки.

– Вы знаете, где она может находиться сегодня?

– Как я уже сказала, понятия не имею.

– А вы не могли бы постараться это узнать?

– Я могу спросить тех, кто работает с наркоманами в центре города.

– Как вы думаете, ей известно, что случилось с ее детьми?

– Вероятно. Она отслеживала их судьбу – руководствуясь своей собственной логикой.

– Тогда она может быть в отчаянии. У нее горе.

– У меня тоже возникла эта мысль, – произносит Оттилия Стенлунд.

Мимо проносится серебристый «Ягуар». В нем рядом с пожилым мужчиной сидит совсем молоденькая девушка.

– Тьфу, черт! – восклицает Малин.

– Что, простите?

– Прошу прощения, – отвечает она. – Я подумала о другом, о личном.