Она хотела спросить иначе, но Торн так посмотрел на нее, что стало ясно: лучше не настаивать. Шарф Офелии бился, как хвост рассерженного кота. Что за секреты все скрывали за семью печатями? Разве не проще было бы довериться друг другу?

– Господин барон, прошу вас, будьте осторожны, – сказала Офелия, не обращая внимания на недовольную гримасу Торна. – Мне кажется, вам грозит опасность.

Барон перевел взгляд на Офелию; его усы смущенно дрогнули. С присущей ему элегантностью он оперся руками, унизанными кольцами, на свою трость и склонился к Офелии всем телом, круглым, как луна.

– Опасность – часть нашей жизни! – торжественно изрек он. – Я борюсь за лучшее будущее и думаю, что вы тоже; каждый из нас это делает по-своему и в меру своих сил. Я не уйду с должности, так же, как и вы не уйдете со своей. Мы должны нести свою ношу до конца, разве я не прав?

Офелия молча смотрела на него в неверном свете лампы и не могла не признать, что он великолепен.

– Простите мою настойчивость, – возразила она мягко, – но если вас шантажируют, было бы лучше сказать нам об этом. Я тоже получила…

– Хватит, – перебил ее Торн угрожающим тоном. – Если господин министр захочет сделать заявление, он обратится в интендантство.

Уязвленная Офелия замолчала, и барону Мельхиору, видимо, тоже стало неловко.

– Можем ли мы исключить мою сестру из списка подозреваемых? – тихо спросил он. – В сущности, количество голубых часов, которое вы у нее нашли, – это ее личное дело, не так ли? Возможно, Кунигунда сделала заказ надлежащим образом, как остальные клиенты Матушки Хильдегард. Конечно, – поспешил он добавить, – господин интендант может проверить каждый экземпляр, если сочтет нужным.

Торн достал из внутреннего кармана блокнот.

– Юридическая ответственность лежит на мануфактуре. И неважно, была Матушка Хильдегард инициатором похищений или нет, – она все равно обязана как можно скорее явиться и дать показания в суде. А до тех пор, пока в деле не появится ясность, я останавливаю производство. Без моего дальнейшего распоряжения часы любого цвета запрещены к продаже и применению.

– Эта мера не добавит вам популярности, господин Торн, – вздохнул барон Мельхиор. – Вы собираетесь отнять у многих людей их невинные радости.

Торн подписал распоряжение, вырвал листок из блокнота и передал его управляющему.

– Что касается вас, вы будете помещены в камеру предварительного заключения.

– Я?

– Матушки Хильдегард нет, а вы ее заместитель, – сказал Торн, как будто это все объясняло.

Управляющий, казалось, совсем растерялся, и Офелия почувствовала к нему острую жалость. Торн бесцеремонно забрал у старика папки и передал их косоглазому жандарму, который уставился на них, явно не зная, что ему делать.

– Теперь это вещественные доказательства. Если госпожа Хильдегард захочет получить их обратно, ей придется подать в интендантство официальный запрос.

– Торн, пожалуйста!

Офелия настойчиво потянула его за рукав, чтобы он взглянул на управляющего. Тот стоял, не отрывая взгляда от протокола, и пошатывался, как будто земля уходила у него из-под ног.

– Вот только без обмороков, они вам не помогут, – рассердился Торн. – Это приказ о предварительном заключении, а не приговор. Вас освободят, как только госпожа Хильдегард будет найдена и расследование покажет, что вы не представляете угрозы общественной безопасности. Если госпожа Хильдегард – честный предприниматель, как вы утверждаете, она сама предстанет перед правосудием вместо вас.

– Ну, предположим, – бросил управляющий, почесывая седую голову под фуражкой. – Но моя жена устроит мне нагоняй. А мои мастера – им-то что делать, пока меня не будет?

Глаза Торна метали молнии.

– Пусть наймут достойного бухгалтера и наведут здесь порядок. К вашему сведению, у вас четырнадцать штук бракованных часов, двадцать три кровати в ряду плохо выровнены по прямой, и в лестничных пролетах разное количество ступенек.

Глаза Офелии широко раскрылись от удивления. Она не знала, какие мысли скрываются за широким лбом Торна, но с ним явно было что-то не так. Ей-то вообще не приходило в голову считать ступеньки лестниц, ведь они в любом случае вели к цехам. Девушка прижала больную руку к груди; ей хотелось надеяться, что она не полетит во второй раз кубарем вниз. Но пока не станет ясно, замешана ли в этом Владислава, ей не будет покоя…

Если все дни Торна похожи на ее сегодняшний день, то понятно, отчего у него такие запавшие глаза.

Офелия была слишком взбудоражена, чтобы думать об отдыхе, и почувствовала раздражение, когда по возвращении в контору Матушки Хильдегард Торн властно указал ей на стул, как непослушному ребенку.

– Я должен провести детальную проверку бухгалтерских счетов. Оставайтесь здесь и ничего не трогайте, пока я не закончу, – проговорил он сквозь зубы. – А вы, – обратился он к жандармам, – конфискуйте все песочные часы, в том числе и те, что находятся в процессе изготовления.

Жандармы дружно, с громким топотом, устремились в цех. Барон Мельхиор шел сзади и от имени министерства элегантных искусств умолял их не зверствовать.

Настроение Торна было настолько скверным, что Офелия решила не усугублять его. Она сидела подавленная, не зная, что делать дальше. Бросив взгляд на часы, девушка поняла, что через восемнадцать часов связь между Паутиной и Арчибальдом исчезнет. А она так и не узнала, где посол находится; хуже того, у нее не появилось ни одной зацепки, ни одного следа.

Она снова оказалась в тупике.

Пока Торн изучал бухгалтерские книги, девушка начала осматривать комнату. Не будь здесь хозяйкой Матушка Хильдегард, это была бы типичная бухгалтерия – с металлическими шкафчиками, кассовым аппаратом и тремя телефонами. Но все шкафчики и ящички оказывались гораздо глубже, чем выглядели снаружи: Офелия видела, как глубоко погружается каждый раз рука Торна, проверяющего их содержимое. Повсюду на стенах красовались одинаковые натюрморты, изображавшие корзину с апельсинами. Офелия никогда еще не встречалась с такой одержимостью одним фруктом.

– Немсье… меньсе… месье? – попытался что-то сказать косоглазый жандарм.

Он стоял в конторе, с трудом удерживая папки, которыми нагрузил его Торн, и шевелил своими загнутыми вверх усами, словно подавлял желание почесать ими нос.

– Вы мне мешаете! – пробурчал Торн, перекладывая ему на руки новую груду папок.

Если сначала Офелия испытывала благодарность к этому жандарму, который все-таки спас ей жизнь, то теперь она чувствовала себя очень неуютно в его присутствии. И причиной было не косоглазие, а устремленный на нее пристальный, холодный взгляд, в котором не читалось и намека на дружелюбие – словно он изучал какое-то нелепое существо в музее диковинок.

Офелия встала со стула и подошла к стеклянной перегородке, отделявшей контору от цеха.