На русском корабле все уже было приведено в порядок: поставлены трапы, и над свежевымытой палубой были протянуты белоснежные тенты. Венгерец нанял шлюпку и, подъехав к «Хивинцу», попросил разрешение осмотреть корабль, каковое немедленно и охотно было ему дано вахтенным начальником.

Было около одиннадцати часов дня. Офицеры были в отличнейшем настроении духа, в каковое приходят моряки, очутившись в тихой гавани и при благорастворении воздухов после штормового перехода. Когда после осмотра корабля гость был введен в кают-компанию, он через четверть часа был уже знаком со всеми офицерами; еще через четверть часа – их другом, а еще через такой же короткий промежуток времени, сидя за завтраком и выпив несколько третьих рюмок водки, он уже бил себя кулаком в грудь и клятвенно уверял своих новых друзей, что он – венгерский казак.

– Aber ich bin ungarische kozak!

После катастрофы на венском конкур-ипике, во время которой он повредил себе голову, русская водка оказалась для него напитком несколько крепким. Поэтому после завтрака его уложили отдохнуть в одну из свободных кают, и когда он выспался и отдохнул, ему не дали одеть его толстую суконную венгерку, а вместо нее надели на него подходящий ему по росту легкий китель с погонами русского моряка. Его головной убор, более подходящий для таскания воды, нежели для ношения на голове, был заменен чьей-то фуражкой.

В таком виде он провел на корабле весь день, и лишь поздно вечером вновь облачился в сваю венгерку и съехал с корабля, растроганный и размякший, увозя в карманах своих чакчир полученную им в подарок бутылку водки.

На следующий после прихода в Гравозу день командир, ревизор, Шнакенбург и Чиф выехали на пароходе австрийского Ллойда в Катарро, чтобы оттуда проехать в Цетинье.

Видавшие виды русские моряки ахали и охали от восхищения, когда пароход вошел в Катарский залив и побежал по зеркальной глади этой единственной в своем роде в мире бухты. В маленьком городке Катарро, прилепившемся своими белыми домиками с красными черепичными крышами к огромной темной, почти черной горе, по склону которой змеилось шоссе в Черногорию, русские офицеры почувствовали себя точно в какой-то глухой русской провинции, где люди говорят на каком-то испорченном русском диалекте. Пока они бродили по городку, в ожидании отходящего в Цетинье автобуса, до слуха их доносились какие-то странные полурусские выражения, вроде – «молим», «хвала лепо», а встречные офицеры в австрийской форме, отдавая честь сопровождавшему хивинцев в роли гида командира Катарского порта, приветствовали его странно, хотя и знакомо звучащим для русского уха фразой – «слуга покорный», с нерусским произношением – «слюга покорни». Это были далматинцы.

Но вот с площади доносится призывное рявканье автобусного клаксона. Офицеры занимают места в машине, любезный австриец желает им счастливого пути, и автомобиль, фукнув бензиновой гарью, трогается с места.

Некоторое время он мчится по узким извилистым улочкам городка, непрерывно ревя клаксоном и насмерть пугая копающихся в уличной пыли петухов и кур. За городом булыжная мостовая переходит в шоссе, и начинается зигзагообразный подъем на высоченную гору. Белые домики Катарро видны сидящему рядом с шофером ревизору то справа, то слева, в зависимости от поворотов дороги, и по мере того, как автомобиль поднимается ввысь, уменьшаются в размере. Голубые воды Боки Катарской делаются синими, а сама Бока, расстилающаяся далеко внизу, постепенно суживается. Вот уже виден и выход из залива в море, и когда автомобиль поднимается выше окаймляющих бухту гор, открывается бесконечный голубой простор Адриатики, млеющей под горячими лучами солнца.

До перевала еще далеко. Поднявши голову, можно видеть еще целый ряд зигзагов, которые предстоит проехать. Ревизору не видна обочина ничем не огороженного шоссе, и ему кажется, что машина чертит по самому его краю, рискуя сорваться в тартарары, где и костей не соберешь. Чрезмерная разговорчивость шофера и сильный винный дух, идущий от него и заглушающий временами даже запах бензина, еще более усиливают беспокойную настороженность ревизора и мешают ему любоваться открывающейся панорамой. Поэтому он даже рад, когда кончается этот очаровательный по живописности открывающихся видов подъем, и автомобиль, добравшись до перевала, катится по безжизненному высокому плато, окаймленному черными угрюмыми пиками скалистых гор, без малейших признаков растительности.

В Цетинье въехали под вечер и остановились у подъезда единственной в городе гостиницы, на фронтоне которой висела вывеска с надписью крупными литерами – «Гранд Хотел».

Приведя себя в порядок после путешествия, офицеры спустились в ресторан, где в скором времени появился уведомленный о приезде русских высокий моложавый полковник в форме русского офицера Генерального штаба.

– Когда можно будет представиться Его Величеству? – спросил у прибывшего полковника командир «Хивинца», после церемонии взаимных представлений и осведомления о совершенном путешествии.

Лицо полковника принимает серьезное выражение, и он рассказывает ничего не подозревавшим морякам о гневе на них черногорского короля и о причинах этого гнева.

– Когда посланник доложил королю о вашем предполагаемом приезде сюда из Гравозы, – говорит он, – то Его Величество просил его передать вам, что он примет вас только тогда, когда «Хивинец» придет в Антивари.

У моряков вытянулись лица.

– Что же нам теперь делать? – спросил командир.

– Мы все же пройдем в конак к королю, и вы все распишитесь в книге посетителей. А затем, я полагаю, что все-таки вашему кораблю следует посетить Антивари.

– Гм, об этом надо будет подумать, – заметил командир.

Офицеры по очереди, чтобы не оставлять полковника одного, поднялись в свои номера, где облачились в летнюю парадную форму, т. е. подпоясали кителя шарфами, заменили кортики саблями и нацепили ордена, без всякой уже надежды добавить к ним синий крест «Князя Даниила» и медаль «За ярость». Они сознавали, что если кто и заслужил медаль за ярость, то это, прежде всего, сам король.

В сильно пониженном настроении приехавшие отправились гурьбой, в сопровождении полковника, в конак короля, домик, который Петербургская городская управа разрешила бы выстроить разве только на Петербургской стороне или в глуши Васильевского острова. В передней этого единственного в своем роде обиталища коронованной особы они расписались в поданной им книге и отправились представиться чрезвычайному посланнику и полномочному министру Его Величества Российского Императора при дворе Его Величества Короля Черногорского. Там они провели вечер, ибо в Цетинье, в сущности говоря, смотреть было нечего, – всю столицу можно было обойти в полчаса.

На утро следующего дня они уже выехали несолоно хлебавши, тем же путем и на той же привезшей их накануне машине, в обратный путь, уговорившись с посланником, что «Хивинец» на обратном пути, обходя берега Адриатики, зайдет все-таки в Антивари, и русские моряки вновь посетят Цетинье.