– Александр Александрович, где вы? – кричит ревизор, глаза которого еще не привыкли к мраку.

– Здесь, – доносится с подветренного крыла мостика.

Ревизор, цепко держась за поручни, идет по уходящему из-под ног мостику на ту сторону.

– Вы уж меня извините, – говорит Бошняк, – что я вас потревожил, но прямо, знаете, уже сил нет, так болит живот…

Это уже аксиома: когда моряка тошнит в море, то вовсе не от того, что его укачивает, а потому что у него болит живот.

– Ничего, Александр Александрович, – успокаивает его ревизор. – Нельсона тоже всю жизнь укачивало, что вовсе не помешало ему быть недурным адмиралом. Сдавайте вахту.

Они заходят в штурманскую рубку, где Бошняк указывает на карте вступающему на вахту офицеру счислимое место корабля. Вернувшись на мостик, он быстро сдает вахту и, цепляясь за поручни изуродованной в Порт-Артуре японской пулей рукой, спускается на палубу и скрывается во мраке ненастной ночи.

Наутро болит живот уже у самого командира, и на мостике появляется опротестованный им старший офицер, на губах которого играет многозначительно-ироническая улыбка. В Венеции он покинет «Хивинец», но до Венеции он еще успеет поиронизировать над слабостью командирского желудка. В этот день на мостике поочередно появляются только три офицерские фигуры; это – старший офицер, ревизор и штурман. Все остальные отлеживаются по своим каютам, ибо у всех болят животы.

Когда штурман посылает доложить командиру, что «Хивинец» подходит к траверзу Антивари, и что он просит разрешение переменить курс, командир присылает сказать, что идти в такую погоду на открытый антиварийский рейд незачем, и приказывает идти дальше, правя против волны.

Таким образом, человеки предполагали, что «Хивинец» придет в Антивари, а Бог расположил, чтобы он пришел в Гравозу.

Когда Арсеньев, российский посланник в столице Черногории Цетинье, получил телеграмму о предполагаемом приходе русского военного корабля в Антивари, он в тот же день доложил об этом королю, который чрезвычайно сему обстоятельству обрадовался. Это было время в высшей степени натянутых отношений между Черногорией и Австрией, по вине каких-то мюридитов и малисоров, и чтобы напугать свою могучую соседку, король очень маленькой страны и очень храбрых подданных приказал распустить слух, что русский царь посылает ему два транспорта с оружием, которые идут к нему в Антивари, конвоируемые русским военным кораблем – канонерской лодкой «Хивинец». Встревоженная Вена телеграфировала в Полу о высылке в крейсерство у входа в Антивари военных судов, для проверки этого слуха.

В это самое время ничего не подозревавший командир «Хивинца», желудочные боли которого утихли одновременно с ветром и взбудораженной им Адриатикой, приказывал штурману направить вверенный ему корабль в ближайший порт, которым оказывалась австрийская Гравоза.

Чудесным тихим утром «Хивинец», входя в залитую ярким солнцем живописную бухту Гравозы, поднял на фок-мачте австрийский флаг и приветствовал эту державу 21-м выстрелом своих пушек. Австрийцы вежливо выпустили в ответ столько же клубочков белого порохового дыма из старой крепостицы Гравозы. Вена успокоилась и отозвала обратно в Полу свои крейсера, которые усердно утюжили море перед входом на пустой антиварийский рейд.

Зато в Цетинье, когда туда пришла весть, что «Хивинец» вместо Антивари пришел себе, спокойненько, в гости к австрийцам, король Никола бушевал в гневе и ярости и пускал по адресу русских моряков некоторые эпитеты. Что это были за эпитеты, можно судить по тому, что когда их передавал по секрету нашему посланнику один из его друзей – приближенный короля, случайный свидетель королевского гнева, лицо старого дипломата болезненно морщилось, и он просил своего осведомителя говорить потише, чтобы эпитеты не донеслись до ушей его дочери, девицы с нервами и деликатного воспитания.

– Экая обида, Николай Александрович, – говорит ревизор командиру после доклада о ценах в Гравозе на уголь и провизию, – не пришлось нам зайти в Антивари и побывать в Цетинье!

– Антивари само по себе ничего интересного не представляет, ибо это – самая настоящая дыра, и больше ничего, – говорит командир, – что же касается Цетинье, то оно от нас не уйдет. Мы поедем туда отсюда, через Боку Катарскую. У вас нет черногорского ордена? Ну, так приготовьте для него место на вашей колодке; а так как вы и участник японской войны, то король, наверное, навесит вам еще и медаль «За храбрость»; по черногорски это, кажется, называется «За ярость»…

«Хивинец» стоял в Гравозе на якоре, кормой к берегу, подав на него кормовые швартовы. От левого трапа к берегу был протянут трос, по которому ходила в виде парома судовая шестерка.

После не очень утомительного трудового дня офицеры отдыхают на полуюте, под белоснежным тентом, развалившись в шезлонгах. Солнце уже ушло за горизонт, и на тихую гладь заштилевшей бухты ложатся вечерние тени; только вершины окружающих бухту гор горят еще пурпуром и золотом закатных лучей невидимого уже из бухты солнца. Жара еще не спала, и запотевшие кружки в виде бочонков чудесного австрийского пива осушаются присутствующими без взаимных к тому понуканий. Это пиво привозит расторопный вестовой из ближайшего кабачка на набережной, чуть ли не сейчас же за кормой «Хивинца».

В тихом вечернем воздухе звучит длинной высокой нотой сигнальная труба. Откуда-то слева, с горы, где за кущей деревьев видно какое-то длинное белое здание с красной черепичной крышей, несутся печально-торжественные звуки зари. В этом длинном здании расположен боснийский пехотный полк, о чем поясняет хивинцам находящийся с ними на полуюте их гость.

Гостя этого зовут граф Сабо Сечини. Это – лейтенант 2-го Венгерского гусарского полка, симпатяга и не дурак выпить. Он заканчивает в Гравозе курс лечения, присланный туда венскими врачами после того, как разбился, упав неудачно с лошади на одном из конкуров на венских скачках.

Фланируя по набережной наскучившей ему Гравозы, он увидел входящий в бухту военный корабль под никогда не виданным им дотоле белым флагом с синим, по диагоналям, крестом. Когда корабль закинул свою корму к набережной, гусар попытался прочесть его имя, набитое крупными позолоченными накладными буквами под узким, с ажурными перилами, балконом командирского помещения. Прочесть это имя ему не удалось, ибо оно было изображено какими-то неизвестными ему литерами и странно начиналось с буквы «икс», после которой шла буква «эн» навыворот.

Гусар осведомился у стоявшего там же старика далматинца, облик которого изобличал в нем моряка, и узнал от него, что корабль этот – русский.

Вскормленному венгерскими степями жителю никогда еще не приходилось видеть русских военных кораблей. Скучающий венгр быстро удалился, и вскоре появился вновь, затянутый в суконную венгерку, с кивером, напоминающим ведро, на голове.