«Роллейфлекс» отбрасывал беспощадные блики. У Евы была еще и кинокамера, дорогой подарок от ее господина Волка, и Урсула могла только порадоваться, что их не запечатлевают для грядущих поколений в цвете и движении. Ей представилось, как в будущем кто-нибудь возьмет в руки один из (множества) фотоальбомов Евы и станет гадать, кто же такая Урсула, а потом, возможно, решит, что это Гретль, сестра Евы, или ее подруга Герта, давно канувшие в историю.

Да и то сказать, когда-нибудь все это канет в историю, даже горы, ибо будущее их — песок. Люди в большинстве своем беспорядочно дрейфуют сквозь события и лишь задним числом осознают собственную значимость. Но фюрер — совсем другое дело: он целенаправленно творит историю для потомков. Для этого требуется недюжинная самовлюбленность. А Шпеер проектирует в дар фюреру берлинские здания, которые будут прекрасны и через тысячу лет, пусть даже в руинах.{112} (Бывает ведь такое масштабное мышление! Сама Урсула заглядывала вперед разве что на час, и это тоже было следствием материнства: будущее виделось такой же загадкой, как и прошлое.)

Шпеер, единственный из всех, относился к Еве прилично, а потому Урсула, возможно, его несколько переоценивала. Из тех, кто мнил себя тевтонскими рыцарями, его выделяла также приятная внешность: он не припадал на одну ногу, не смахивал ни на приземистую жабу, ни на жирного борова, ни — еще того хуже — на мелкую конторскую крысу. («И притом ходят в форме! — написала она Памеле. — Но это фальшь. Как в „Пленнике замка Зенда“.{113} Тут все — мастера пускать пыль в глаза». Как же ей хотелось, чтобы сестра сейчас оказалась рядом и препарировала характеры фюрера и его приспешников. Уж Памми бы не обманули эти шарлатаны и пустобрехи.)

Наедине с Урсулой Юрген признавался, что считает их «невероятно» ущербными, но на людях держался как преданный слуга рейха. Lippenbekenntnis, повторял он. Лицемерные славословия. («А куда денешься?» — сказала бы Сильви.) Вот так и прокладываешь себе дорогу, говорил он. В этом отношении он напоминал ей Мориса, который приговаривал, что ради продвижения по карьерной лестнице приходится работать с идиотами и ослами. Естественно, он же еще и адвокат. Нынче Морис занимал высокий пост в Министерстве внутренних дел. Если начнется война, не аукнется ли ей карьера старшего брата? Защитит ли ее с такой неохотой надетая броня германского гражданства? (Если начнется война! Как она переживет, что застряла на другой стороне Ла-Манша?)

Юрген окончил юридический. Чтобы практиковать, ему требовалось вступить в партию — другого выхода не было. Lippenbekenntnis. Искусство угождать. Работал он в Берлине, в Министерстве юстиции. Делая ей предложение («после довольно сумбурного ухаживания», написала она Сильви), он только-только отмежевался от коммунистов.

Теперь Юрген окончательно расстался со своими левацкими взглядами, став поборником достижений страны, таких как возобновление производства, полная занятость, продовольственное обеспечение, здравоохранение, национальное достоинство. Новые рабочие места, новые дороги, новые заводы, новые надежды: как еще можно этого добиться? — вопрошал он. Однако все достижения эти пришли с исступленной поддельной верой, со зловещим ложным мессией. «За все нужно платить», — говорил Юрген. Но почему же такую непомерную цену? (Нет, в самом деле, как они этого добились? — не понимала Урсула. В основном за счет страха и умелой режиссуры. А как создаются денежные фонды, рабочие места? Наверное, благодаря производству флагов и военного обмундирования — этого добра вокруг столько, что можно спасти не одну отрасль. «Как бы то ни было, экономика сейчас на подъеме, — писала Памела. — Для нацистов большая удача, что они могут приписать себе эту заслугу».) Да, говорил он, на первых порах не обошлось без насилия, но это были спазмы, волны — штурмовики выпускали пар. Теперь все и вся стали более рациональны.

В апреле они присутствовали на берлинском параде по случаю пятидесятилетия фюрера. Юргену дали билеты на главную трибуну для гостей.

— Надо думать, это почетно, — сказал он.

Интересно, размышляла она, чем же он заслужил такой «почет»? (И обрадовался ли? Порой его трудно было понять.) На Олимпийские игры тридцать шестого года им попасть не удалось, а тут — пожалуйста, вращайся среди важных шишек рейха. В последнее время Юрген был очень занят. «Юристы никогда не спят», — повторял он. (Насколько могла видеть Урсула, они собирались спать, доколе не окончится пресловутая Тысяча Лет.)

Парад длился нестерпимо долго и стал блестящим воплощением геббельсовской пропаганды. Вначале было много военной музыки, а затем вступили силы люфтваффе, которые организовали безупречные, шумные показательные полеты боевых соединений по оси восток-запад и над Бранденбургскими воротами. Опять много шума и страстей.

— «Хейнкели» и «мессершмитты», — определил Юрген.

Откуда он мог это знать? Да в самолетах любой мальчишка разбирается, сказал он.

Потом началось прохождение полков: неиссякаемые, как могло показаться, орды солдат, оттягивая носки, маршировали по проезжей части. Урсуле они напомнили шеренги «Девушек Тиллера»,{114} слаженно задиравших ноги.

— Гусиный шаг, — сказала она. — Кто, интересно, его придумал?

— Пруссаки, — усмехнулся Юрген, — кто же еще?

Достав из сумочки плитку шоколада, она отломила кусочек и протянула Юргену. Тот нахмурился и покачал головой, как будто она выказала неуважение к военной мощи. Урсула съела два кусочка. Мелкие акты неповиновения.

Склонившись к ней поближе, чтобы она его расслышала (толпа оглушительно ревела), он сказал:

— Полюбуйся хотя бы их синхронностью.

Да, конечно, она полюбовалась. Выверенность движений была уникальна. Механистическое совершенство достигалось тем, что каждый солдат каждого полка выглядел точной копией всех остальных, словно сошедших с одного конвейера. Человеческого в них было мало, но ведь задача армии не в том, чтобы изображать человеческое начало, правда? («Это выглядело очень по-мужски», — сообщила она Памеле.) А британская армия сумела бы достичь механистической выучки подобного уровня? Советская, вероятно, сумела бы, а британцам как-то не хватало самоотверженности.

Фрида давно заснула у нее на коленях, а главное еще не началось. Все это время неподвижная рука Гитлера оставалась вскинутой в салюте. Урсула видела эту руку со своего места — одну лишь руку, похожую на кочергу. Вместе с властью явно приходила какая-то особая жилистость. Будь это мое пятидесятилетие, размышляла Урсула, я бы отправилась на берега Темзы, куда-нибудь в Брей или Хенли, и устроила пикник — очень английский пикник: термос чая, сосиски в тесте, торт и лепешки. В такую картинку вписывалась вся ее семья, но было ли в этой идиллии место для Юргена? Пожалуй, да: он бы валялся на траве в яхтсменских брюках, беседовал бы с Хью о крикете. Они в свое время познакомились и мирно пообщались. В тридцать пятом году Урсула с Юргеном посетили Англию и заехали в Лисью Поляну. «Кажется, приятный парень», — сказал Хью, но поумерил радость, узнав, что дочь приняла немецкое гражданство. Теперь она знала: это было роковой ошибкой. «Задним умом легко судить, — сказала ей Клара. — Если б мы все так делали, то не было бы нужды писать историю».