Фюрер занимал такое место в жизни Евы, что в его отсутствие она чувствовала себя пустым сосудом. Когда ее возлюбленный уезжал, она ночами просиживала у телефона и, как собачонка, навостряла ухо в ожидании хозяйского голоса.{116}

Заняться там было практически нечем. Со временем все лесные тропы и пляжи (невыносимо холодного) Кенигзее начинали действовать на нервы вместо того, чтобы бодрить. Ну сколько можно собирать полевые цветы, сколько можно лежать в шезлонге на террасе? Это уже приводило к легкому помешательству. В Берге хлопотали батальоны медсестер и санитарок, которые с готовностью обхаживали Фриду, и Урсула томилась от безделья, точно так же как Ева. По глупости она взяла с собой одну-единственную книгу, но, по крайней мере, толстую: это была «Волшебная гора» Томаса Манна. Ей не пришло в голову, что этот роман числится в списке запрещенных книг. Какой-то офицер вермахта, застав ее за чтением, сказал:

— Довольно смело с вашей стороны — это, знаете ли, у них запрещенная литература.

В ее представлении, «у них» означало, что он к «ним» не относится. А что, собственно, они могли ей сделать? Отобрать книжку и бросить в кухонную печь?

Он был очень любезен, этот офицер вермахта. Бабушка его, рассказал он, вела свой род из Шотландии; в детстве он с радостью ездил на каникулы в «гористый северный край».

«Im Grunde hat es eine merkwürdige Bewandtnis mit diesem Sicheinleben an fremdem Orte, dieser — sei es auch — mühseligen Anpassung und Umgewöhnung», — прочла она и с трудом, в общих чертах перевела: «Есть что-то странное в этом сживании с новым местом, в этом, хотя бы и нелегком, приспосабливании и привыкании».{117} Как верно, подумала она. Манн читался со скрипом. Лучше было бы набрать с собой коробку готических романов Бриджет. Уж они-то явно не относились к числу verboten.

Горный воздух не избавил Урсулу от мигрени (а Томас Манн — тем более). Наоборот, ей стало только хуже. Kopfschmerzen — от одного этого слова у нее раскалывалась голова.

— Не нахожу у вас никаких недугов, — сказал ей местный врач. — Видимо, нервы. — И выписал рецепт на веронал.

У Евы недоставало интеллекта, чтобы стать интересной собеседницей, но ведь Берг и не считался клубом интеллектуалов. Мыслящей личностью можно было назвать только Шпеера. Нельзя сказать, что Ева жила неосмысленной жизнью,{118} — Урсула подозревала, что дело обстоит совсем иначе. Под жизнерадостным нравом Евы прятались неврозы и депрессии, но ведь мужчина совсем не этого ищет в своей любовнице.

Урсуле казалось (собственного опыта у нее, правда, не было — ни положительного, ни отрицательного), что хорошая любовница должна нести мужчине успокоение и легкость, служить уютной подушкой для его усталой головы. Gemütlichkeit. Ева держалась приветливо, болтала о всякой чепухе и не изображала проницательность или ум. Мужчины, стоящие у кормила власти, не ищут для себя амбициозных женщин: дом — это не место для интеллектуальных баталий. «Так мой муж говорит, а значит, так оно и есть!» — написала она Памеле. Юрген не имел в виду себя — он не стоял у кормила власти. «До поры до времени», — смеялся он.

Мир политики заботил Еву лишь постольку, поскольку он отнимал у нее объект поклонения. Ее бесцеремонно оттирали от публичных мероприятий, не давали официального — да и вообще никакого — статуса: верная собачонка, только не заслуживающая внимания. Овчарка Гитлера — Блонди — и та стояла выше, чем Ева. Больше всего, по словам Евы, огорчило ее то, что ей не дали познакомиться с герцогиней, когда в Бергхоф приезжала чета Виндзор. Урсула нахмурилась.

— Это нацистка, тебе известно?{119} — бросила она, не подумав. («Впредь буду придерживать язык!» — написала она Памеле.)

Ева только и ответила:

— Да, конечно. — Как будто само собой разумелось, что супруга оставшегося не у дел короля — сторонница Гитлера.

Фюрера полагалось считать благородным одиночкой, выбравшим путь безбрачия, ибо он был обручен с Германией. Он — если вкратце — жертвовал собой во имя будущего своей страны; в этом месте, решила Урсула, стоило тактично покивать. (Это был очередной нескончаемый вечерний монолог.) Чем не наша королева-девственница, подумала она, но смолчала — вряд ли Гитлеру понравилось бы сравнение с женщиной, пусть даже английской аристократкой с сердцем и нутром короля. Учитель истории у них в школе обожал цитировать Елизавету I. «Не выдавайте секретов тем, чью верность и сдержанность еще не испытали».

Ева и рада была бы вернуться в Мюнхен, в маленький буржуазный домик, подаренный ей Гитлером, — там она могла бы вести привычную светскую жизнь. Здесь, в золоченой клетке, она вынуждена была придумывать себе занятия самостоятельно: листала журналы, болтала о модных прическах и любовных похождениях кинозвезд (от Урсулы эта тема была очень далека) и без конца меняла туалеты. Несколько раз Урсула заходила к ней в комнату — элегантный, женственный будуар, ничуть не похожий на остальные номера «Бергхофа» с их тяжеловесным убранством; гармонию его нарушал только портрет фюрера, висевший на самом видном месте. Ее кумир. В своих апартаментах фюрер не держал ее портрета. Вместо улыбающегося лица Евы со стены смотрел суровый лик его собственного кумира, Фридриха Великого. Friedrich der Grosse.

«„Гроссе“ ассоциируется у меня с гроссбухом», — писала она Памеле. Вообще говоря, гроссбухи не имели отношения к бряцанию оружием и разжиганию войны. Где же фюрер выучился быть великим? Ева пожала плечами — она не знала.

— Он всегда был политиком. Он родился политиком.

Нет, подумала Урсула, родился он младенцем, как все. А кем стать — это был его личный выбор.

В спальню фюрера, примыкающую к ванной Евы, никому доступа не было. Тем не менее Урсула однажды видела его спящим — не в этой священной спальне, а на террасе «Бергхофа», под теплым послеобеденным солнцем, когда рот великого воителя был приоткрыт, как у простого смертного. Вид у него был совершенно беззащитный, но в Берге злоумышленников не водилось. Оружия везде полно, думала Урсула, можно с легкостью раздобыть парабеллум и выстрелить ему в сердце или в голову. Но что тогда с ней будет? А еще страшнее — что будет с Фридой?

Ева сидела рядом, любовно наблюдая за ним, как за ребенком. Спящий, он принадлежал ей одной.

По большому счету она была обыкновенной, довольно приятной молодой женщиной. Нельзя же судить о женщине по тому, с кем она спит? (Или все-таки можно?)

На зависть Урсуле, у Евы было прекрасное спортивное телосложение. Она дышала здоровьем и вела активный образ жизни (плавание, лыжи, коньки, танцы, гимнастика), любила бывать на воздухе, любила движение. Но почему-то прилипла, как осенний лист, к дряблому субъекту не первой молодости, который спал до полудня (а потом еще ложился вздремнуть после обеда), не курил, не пил, не позволял себе никаких излишеств; по своим привычкам — спартанец, только без капли спартанской бодрости. Если он и раздевался, то лишь до кожаных штанов (которые, на небаварский взгляд, смотрелись карикатурой). У него дурно пахло изо рта, что отвратило Урсулу при первой же встрече; он горстями, словно карамель, глотал таблетки «от метеоризма» («Говорят, его вечно пучит, — сказал Юрген. — Ты приготовься. Это, вероятно, от избытка овощей»). Он пекся о своем достоинстве, но в принципе был не тщеславен. «Заурядная мания величия», — писала она Памеле.