В 1971 году Куваев записал: «Бичи бывают лесные, поселковые и тундровые». За скобками он оставил бичей морских, от которых, скорее всего, и пошёл сам термин (beach – берег; бич, таким образом, – моряк, сидящий без работы на берегу, «бичующий»). Советский северный бич – и особый тип личности, и нечто вроде профессии, и даже экономическая категория. Здесь мы имеем дело с интереснейшим культурно-антропологическим пластом, изобилующим драматичными судьбами.

Бичи порой близки по духу к бессребренической богеме, к андерграундным поэтам в кочегарках, к разного рода аутсайдерам и фрикам, разве что без столь сильно выраженной гуманитарно-артистической составляющей. Бич – пьющий маргинал, но человек с правилами. Он легко нанимается на сезонные работы и так же легко увольняется. При этом бичи далеко не бесполезны, а в дальневосточных условиях так и незаменимы.

Бичи сыграли поистине неоценимую роль в освоении отдалённых районов страны, особенно с исчезновением ГУЛАГа и Дальстроя. Вот что говорит один из героев романа «Тигроловы» Анатолия Буйлова (р. 1947) – дальневосточника, колымчанина, сибиряка: «Бичей хоть и поругивают, а без них нам туго бы пришлось. Рабочих рук на Дальнем Востоке не хватает. Вот, к примеру, работал я в позапрошлом году в геологоразведочной экспедиции. Живут в тайге в палатках. Заработки не ахти какие высокие, а условия, мягко говоря, нелёгкие. Степенный, семейный человек поработает в такой шараге два-три месяца и увольняется. Потому что ему нужна квартира, а где её в экспедиции возьмешь? А бич неприхотлив. Поработал на сезонке полгода и дальше перебрался… Бичи для осваиваемых районов нужны. Где шарага, где плохое снабжение, скверная организация, трудные условия – там и бичи». Из повести Владислава Лецика «Дед Бянкин – частный сыщик», действие которой происходит в старательском посёлке где-то в Амурской области: «Бичары… – сказал Козлов в прихожей. – Держу – кадров нет. – Этот Сёма – из заключения? – Ну…» О таком же контингенте писали в своих сибирских повестях Анатолий Клещенко и Юрий Скоп (у Скопа есть даже повесть с говорящим названием «Имя… Отчество… Бич»). О том же самом говорят и герои «Территории»: «Города не возникают на пустом месте. Чтобы сюда устремились за той самой романтикой, требовался работяга по кличке Кефир. Биография его не годится в святцы, но он честно делал трудную работу. В этом и есть его святость. Нет работы без Кефира, и Кефир не существует без трудной работы. Потом, наверное, станет иначе. Большеглазые девушки у сложных пультов – всё как на картинке. Но сейчас работа груба. Вместо призывов – мат, вместо лозунгов – дождик, вместо регламентных трудностей – просто грязь и усталость».

Рулёв возводит родословную бичей к казакам-землепроходцам, рванувшим тремя веками раньше далеко за Урал: «Официальная история – чушь. Это были бичи, голытьба, рвань. Что главное в любом босяке? Ненависть к респектабельным. Ненависть к живым трупам. Где респектабельность – там догматизм и святая ложь. Ложь! Он бежит, чтобы не видеть их гладких рож, пустых глаз и чтобы его не стеснял регламент. Он бежит от лжи сильных. Он ищет пустое место, куда они ещё не добрались. В тот момент на востоке было пустое место. Туда и бежали твои землепроходцы. А по их следам шли респектабельные, чтобы установить свой идиотский порядок. И принести туда свою ложь». Ту же, в общем, мысль Куваев обдумывал ещё в 1959 году: «Наверное, Дежнёв и Ко были не богатырями с картинок, как их рисуют, а вот именно таким мелким, жадным, выносливым, предприимчивым, отчаянным, трусливым, словом, настоящим русским народом, что может вобрать в себя всё подряд и даже больше. Картинное же представление землепроходцев есть просто плохая репродукция с идеализированных скандинавов-викингов».

Рассуждая о происхождении бичей, об их возможных связях с казаками и землепроходцами, и Куваев, и Рулёв были совсем не далеки от истины. Современная историческая наука вполне допускает, что ключевую роль в формировании казаков как особого субэтноса сыграли так называемые бродники – обитатели территорий Приазовья и Придонья, граничащих с княжествами Южной Руси. Без углублённых этимологических изысканий вполне ясно, что слово «бродники» происходит от излюбленного куваевского глагола «бродить».

«Бичевое» начало, несомненно, присутствовало и в самом Куваеве: неприятие регламентированной жизни, неспособность к офисной работе от девяти до пяти… Идя сначала в геологи, а потом в писатели, он получал право «быть просто бродягой», а в конторах и вообще в городе проводить минимум времени и при этом не угодить в тунеядцы (Иосифа Бродского – снова созвучие с глаголом «бродить», – напомним, осудили за тунеядство в 1964-м, когда у магаданского геофизика Куваева выходила первая книжка). Слово «бродяга» было для Куваева особенным.

В рассказе «С тех пор, как плавал старый Ной» попавший на необитаемый остров герой, в котором нетрудно распознать alter ego писателя, идёт по берегу и думает о своих предшественниках – «бродягах, неудачниках, счастливцах». Разговаривая с населяющими остров растениями (других собеседников, за исключением верного пса и периодически появляющихся призраков старых мореплавателей, у него нет), он заявляет: «Велико счастье бродяжить по белу свету. А вы прикованы к одному месту».

Настоящий лексикографический этюд находим в «Дневнике прибрежного плавания», где можно прочесть: «Не будем бояться слова „бродяга“. В обыденке оно почти всегда ассоциируется с некоей не нашедшей себе применения личностью, тем беглецом, который „Байкал переехал“, или небритым типом, который „бродит“, уходя от обязанностей члена общества и человека… Но можно… истолковать слово „бродяга“ как определение человека, который переходит „брод“, бредёт из последних сил, чтобы добраться до нужной цели… Каждый истинный бродяга – это всегда поэт, рассказчик, знаток природы, профессор нехоженых троп».

Замысел «Правил бегства» зрел не один год. Алла Федотова вспоминает, что в 1963 году Олег зачастил в пивную на центральном рынке Магадана в том числе с социологической целью: получше узнать людей со сломанными судьбами. «Бичи по-человечески привлекательны. Почему?» – записывает он в этот период. Куваев не обличал – сочувствовал. Его интересовали люди, не стоящие ровно в строю, а «выбившиеся вбок». Он спрашивал себя: что следует считать нормой? Неужто бессмысленное городское обывательское прозябание?

Когда Куваев вплотную взялся за «Правила», Шабарин специально присылал ему «анамнезы бичей». В 1975 году писатель собирался сплавиться по Пегтымелю, морем дойти до Певека или до Биллингса, махнуть в Черский, а то – на Алазею или в Стадухинскую протоку… – и всё это с двумя главными задачами: «вспомнить о славе предков» и пообщаться с бичами. Да и на «Крузенштерн», как мы помним, Куваев не попал из-за подвернувшегося бича…

Бичи появлялись у Куваева и раньше, но второй роман посвящён им почти целиком. В «Территории» тема «лишних людей» была периферийной – в «Правилах» стала главной. «Роман получается о бичах как социальном явлении и об отношении к ним общества и личности», – писал Куваев. Внутреннюю конструкцию романа он объяснял так: «Треугольник: отщепенец – люди, желающие ему помочь, – государство. И у каждой стороны этого треугольника свой рок, своя железная и безжалостная поступь судьбы».