Я вспомнила о том, как поначалу служанки и дети забрасывали его навозом, когда он выходил из конюшен на улицу. И как патер Арнольд все время предостерегал меня от язычника, умолял вернуть его отцу, а когда конюх седлал лошадей, чтобы ехать в часовню, обещал молиться о моей душе… Околдован? Конечно, нет. Быть может, это пророчество? Я могла прочитать знаки, но получалась бессмыслица. Руны полны колдовства; лишь некоторым дана власть обращаться с ними…

Нафтали провел рукой по глазам и на мгновение умолк. Потом его светлые водянистые глаза серьезно посмотрели на меня.

— Твой отец взял на себя страшный грех…

Три дня и три ночи боролись мы с жаром и болезнью, как рыцари наверху вели борьбу с неприятельскими силами из Хаймбаха. Герман держал меня в курсе боевых схваток. Ошибочно делая ставку на тарант, Клеменс терпел поражение за поражением, новые осадные орудия не сослужили ему доброй службы, его план штурмом взять замок Берг с самого начала потерпел неудачу. Нашим стрелкам удалось смоляными стрелами поджечь дне вышки.

— Вам нужно было это видеть, госпожа! — Герман от гордости лез из кожи вон и воздевал руки к небу. — Как чудища, вышки устремлялись к небесам. Наши люди уже думали, что на этот раз Клеменсу удастся приступ и нам придется отворить перед ним ворота замка. Но не тут-то было! Габриэль с двумя своими соратниками прокрался на крышу башни-донжона, и под градом стрел они проползли к самому ее краю, вам даже представить это трудно, многие тысячи стрел воинов Хаймбаха обрушились на замок: Люди Клеменса, конечно, заметили, что кто-то находился на крыше — вся крыша и двери были утыканы стрелами, многие получили ранения, спросите-ка мастера Нафтали, скольких мы сегодня перевязали!

— Ну, не преувеличивай-ка, парень, — пробормотал еврей, пополняя содержимое мешочков в своем медицинском саквояже.

— Но ведь больше, чем вчера, мастер! И обнаружили двух погибших рядом с колодцем. У одного из них из живота торчала стрела…

— А что было с Габриэлем потом? — прервала я его и не стала спрашивать имена умерших. Не время оплакивать мертвых.

— Габриэль сидел там, наверху на донжоне. В одном кожаном мешке у них была смола, и когда один из них смазывал смолой острия стрел, другой пытался кремнем высечь искру, чтобы поджечь смолу. Я мог видеть все в мельчайших подробностях, госпожа, ведь я сидел у входа в большой зал. Это же целое искусство, так высоко при сильном ветре зажечь огонь! Он бил камень о камень, и всякий раз порыв ветра гасил пламя… Но господин Габриэль, что было бы без господина Габриэля! Он сел, мужественный, как никто другой, расстегнул свою тужурку и под прикрытием его широкой груди удалось таки поджечь смолу! И Господь Бог распростер свою заступническую руку над вашими мужественными стрелками, а потому ни одна стрела не поразила их!

— Такое легкомыслие… — Нафтали наморщил лоб. — Верно, Господь Бог и вправду любит этого парня.

— Он и в самом деле хороший воин. Слушайте, что было дальше… — Герман поспешно глотнул пива, которое я налила ему.

— Один держал щит с правой стороны, чтобы защищать Габриэля. Другой лежал подле него с левой и подавал горящие стрелы, которые тот, первый, брал и, тщательно прицеливаясь, выстреливал ими. — Руки Германа описали дугу, за которой он проследил широко раскрытыми глазами. И, как направленная рукою призрака, стрела непоколебимо достигала цели, как раз в середину осадной вышки, вторая — немного выше, третья — в крышу, и четвертая…

— И ни одну из них ты не видел, сын мой, — саркастически бросил еврей.

— Но все рассказывали об этом! И вышка запылала, пламя поднялось в небо, и воины, словно спелые сливы, попадали вниз, крича. На многих из них горела одежда, и потом вышка накренилась, медленно, как падающее дерево — ууух! — Руки Германа упали в песок. — А напротив — вторая вышка! Она раскачивалась, клонилась, как пьяный великан, люди кричали от страха, полыхало пламя, Габриэль выпускал стрелы одну за одной, крыша загорелась, сильный порыв ветра — и вышка наклонилась над раздался треск, и с оглушающим шумом части вышки разлетелись в разные стороны, люди, кони, все смешалось… В замке дерут глотку, исполняя песню, которую запевает ваш отец, и вот он уже отдает приказ выливать из чанов и бадей смолу и навоз — вам нужно было это видеть!

Его круглое лицо раскраснелось от возбуждения, глаза сверкали, а кружка опустела. Тассиа не мог сдержать кривую усмешку.

— Разрушены все домишки пригорода? — озабоченно спросила я. — Если горящая вышка свалилась на них…

— Те, кто это видели, говорят, что потребуется много ремонтных работ. Некоторые хижины разрушены полностью. — Нафтали захлопнул свой саквояж. — Можно заменить все, кроме жизней людей.

— Сколько погибших?

Голос не хотел меня слушаться.

Нафтали погладил мою руку.

— Твой отец сумел организовать хорошее прикрытие. На этот момент всего лишь четверо погибших. В зале размещены раненые, не более пятнадцати человек, женщины ухаживают за ними. Думаю, о Господи, да будет на то воля твоя, бои скоро закончатся.

— Клеменсу опять придется убираться восвояси, — неуважительно, ничего не боясь, промолвил Герман. — Он никак не поймет, что взять приступом этот замок не сможет. Уже столько людей потерял в боях…

И в самом деле, так много людей. С крепостной стены мы часто видели, как после боя через горы мусора, смолы ступали священники, чтобы благословить умерших, перед тем как их погружали на повозки. Печальная вереница, сопровождаемая усталыми воинами в рваных одеждах, зачастую без оружия. Им предстоял долгий голодный путь, ведь Клеменс повелел заботиться о себе самим. И оставались наши крестьяне, которые должны были возвращаться в разрушенные дома, в истоптанные ногами агрессоров сады. Разочарованные рыцари, мародерствуя, опустошали, стирали с лица земли одну деревню за другой, чтобы извлечь для себя хоть какую-то выгоду, В который уже раз я подумала о страшной несправедливости, творимой по отношению к бедному люду. Войны начинают всемогущие властители, а гибнут крестьяне…

Впервые в жизни я проводила Страстные дни не так, как это пристало благонамеренной девушке-христианке, не в церкви. Впереди у меня была самая необычная Пасха в моей жизни.

Вечером Страстной пятницы мастер Нафтали пригласил всех нас в палатку. Вместе с Тассиа он провел какое-то время у очага, а затем Тассиа внес подносы с едой.

— Это пасхальная вечеря, — шепнул мне Герман. — Война, которую ведет ваш отец, не позволила ему отправиться на лошадях в Кельн.

Нафтали выложил на середину три плоских хлеба и присоединился к нам. Лицо его выражало грусть и печаль. Он молча налил в наши бокалы вина, а один, наполненный, поставил на край столешницы.

— То, что я делаю сегодня, мои собратья в Кельне посчитали бы тяжким грехом, — начал он, и голос его слегка задрожал. — И все же я буду с вами праздновать сендер, ни один человек не должен оставаться в этот вёчер в одиночестве. Я прошу вас разделить со мною опресноки. Возможно, я буду есть мацу в последний раз.