Ах, какие скверные существа эти мужчины! Они и здесь не даютмне покоя. Господи, как же мне теперь вести себя на людях?! Какими глазами ябуду смотреть на своих соседей?

Я сидела дома и проверяла тетрадки своих учениц. В воротапостучали. Мунисэ закричала снизу:

— Абаджиим, к нам гости!

По каменному дворику прохаживалась женщина в черном чаршафе.Лицо ее было закрыто, и я не могла узнать незнакомку.

— Кто вы, ханым-эфенди? — нерешительно спросила я.

Раздался смех. Ханым, как кошка, кинулась мне на шею. Этобыла Мунисэ. Шалунья схватила меня за талию и закружила по дворику. Онапокрывала поцелуями мое лицо, шею. Чаршаф придал моей крошке вид взрослой девушки.

За эти два года Мунисэ сильно выросла и превратилась встройную, изящную, кокетливую барышню. Она хорошела с каждым днем, какраспускавшийся цветок. Мы с ней были уже почти одного роста. Но человек незамечает изменений, которые происходят у него на глазах. Наверно, увидевдевочку в таком одеянии, мне следовало обрадоваться, но я огорчилась. Мунисэзаметила это.

— Что случилось, абаджиим? Это просто шутка… Может, яобидела тебя?

Бедняжка огорченно смотрела мне в лицо, словно стараясьзагладить тяжкий проступок.

— Мунисэ, — сказала я, — мне не удастсяудержать тебя навеки возле себя. Вижу, ты не вытерпишь. Уже сейчас тырадуешься, когда на свадьбах вплетаешь себе в волосы золотые нити. Я понимаю,моя девочка, ты непременно хочешь стать невестой и бросишь меня одну.

Страх перед одиночеством сжал мое сердце. Глаза наполнилисьслезами. Мысленно я молила Мунисэ: «Ну, утешь меня хоть одним словечком»! Носкверная девчонка ответила, надув губы:

— Что делать, абаджиим? Таков обычай…

— Значит, ты оставишь меня одну и сделаешься женойкакого-то неизвестного мужчины?

Мунисэ не ответила, только улыбнулась. Но что это была заулыбка. Жестокая девочка! Она уже сейчас любила его больше, чем меня!

Тогда я повела разговор по-другому:

— Хорошо, пусть ты станешь невестой… Но до двадцати летеще далеко.

— Двадцати лет? Не слишком ли это много, абаджиим?

— Ну, скажем, девятнадцать, может быть, дажевосемнадцать. Ты не отвечаешь? Смеешься? Твоя насмешливая улыбка как быговорит: «Я все знаю сама». Честное слово, раньше восемнадцати лет я неразрешу!

Шалунья хохотала. Эта торговля забавляла ее. Мне былостыдно, а то бы я разрыдалась. Рыжеволосые всегда неверны. Они приносятчеловеку только огорчения.

У нас в школе учится дочь богатого паши[91], имя которойНадидэ. Это девочка лет двенадцати, с гнилыми зубами, низкорослая, худенькая иочень заносчивая. Я несколько раз в шутку назвала ее Надидэ-ханым-эфенди. Такэто прозвище за ней и осталось.

Надидэ живет в самом красивом особняке на Хасталар-тепеси.Каждый день она подъезжает к школе в экипаже своего отца-паши в сопровожденииадъютанта с длинными усами, на манер бараньих рогов.

У меня создалось впечатление, что эта маленькая барышняприезжает в школу не столько учиться, сколько покрасоваться перед беднымиодноклассницами и даже учителями. Она помыкает подругами, словно служанками.Учителя считают за честь терпеть всевозможные капризы и выполнять прихотиНадидэ. Иногда жена паши приглашает в гости учителей своей дочери и угощает их.Мои бедные коллеги на все лады превозносят пышность и богатство генеральскогодома, туалеты хозяйки, приходят в восторг от яств, которыми их там потчуют. Этивосторги смешат меня и в то же время внушают отвращение. Я думаю, что семья уэтого Абдюррахима-паши — кучка грубых зазнаек, которая получает наслаждение,ослепляя своим величием и богатством глаза наивных, простодушных людей.

Несколько раз мои приятельницы хотели затащить в дом паши именя. Но я восприняла это как оскорбление и рассердилась.

Я никогда не гнушаюсь завязать шнурки бедным ученицам,отряхнуть их запачканные платьица. Но маленькая заносчивая «ханым-эфенди» мнеочень неприятна. Случается даже, что я начинаю распекать ее на уроках. Она же,как назло, подлизывается ко мне, не отстает от меня ни на шаг.

Сегодня в полдень у нашего дома остановился экипаж. Я узналаэкипаж Абдюррахима-паши. Длинноусый адъютант распахнул калитку, и во двор сважностью принцессы, в окружении уличных мальчишек вошла Надидэ. Вся улицапереполошилась, окна соседних домов украсились женскими головами.

Надидэ-ханьш привезла мне записку от своей старшей сестры:

«Муаллиме-ханым[92], наш отец, паша-эфенди, наша мама и вашапокорная слуга просим вас пожаловать сегодня к нам. Вас доставит экипаж,который передаем в полное ваше распоряжение».

Я сразу догадалась, что им нужно: они хотят и мне, какдругим учительницам, пустить пыль в глаза своей роскошью и богатством. Сначалая хотела холодно поблагодарить за столь «высокую честь» и отослать назадмаленькую госпожу, адъютанта и экипаж. Но потом передумала. Во мне вдруг проснулосьжелание дать хороший урок этим заносчивым аристократам-нуворишам. Мнеприходилось видеть в Стамбуле более важных и высокопоставленных пашей. ДляЧалыкушу не было большего наслаждения, чем сорвать фальшивую маску, обнажить ихничтожество и никчемность, которые скрывались под величественной осанкой. Чтоделать, такой уж мне суждено было родиться. Я не очень плохая и люблюбесхитростных, простодушных людей. Но я всегда беспощадна к тем, кто хвастаетсясвоим богатством, кичится благородным происхождением, важничает. Два года яжила тихо и спокойно, поэтому сегодня у меня было право немного «развлечься».

На этот раз, вопреки своему обыкновению, я оделась оченьизящно, хотя и просто. Меня выручил темно-синий костюм, привезенный некогдадядей Азизом из Парижа.

Надидэ пришлось долго ждать внизу. Еще в Б… я вырезала изкакого-то европейского журнала женскую головку с модной прической. Приколовкартинку к раме зеркала, я приложила все свое искусство и умение, чтобы сделатьсебе точно такую прическу. Получилось очень замысловато и экстравагантно. Ночто мне до этого? Сегодня я, как актриса, должна думать только о том, чтобыпроизвести впечатление на всех этих провинциальных красоток.

Я заставила ждать внизу маленькую госпожу не только потому,что мне надо было одеться. В темной, бедно обставленной комнате мне хотелосьтакже рассмотреть в зеркале улыбающееся лицо молодой девушки. Я застенчиво,даже как-то стыдливо смотрела на себя, словно на постороннюю. Мой дневник никтоникогда не прочтет! Так почему же не описать всего?.. Девушка казалась мнехорошенькой. Я внимательно приглядывалась и находила, что именно такая красотаповергает людей в изумление. На меня смотрели какие-то новые глаза; не тевеселые, беззаботные глаза Чалыкушу, которую я знала по Стамбулу. У той былисветло-голубые и, казалось, состояли из золотой пыли, пляшущей в прозрачномсвете. А в этих светилась черная горечь — следы одиноких и тоскливых ночей,усталости, задумчивости и грусти. Когда эти глаза не смеются, они кажутсябольшими и глубокими, как живое страдание. Но стоит им заискриться смехом, ониуменьшаются, свет перестает в них вмещаться, кажется, что по щекам рассыпаютсямаленькие бриллианты.