Харт тогда решил, что Бет слишком много на себя берет. Но теперь был с ней согласен. Килморган ждали большие перемены.

Харт смотрел на ненавистного отца, на его светлость, Дэниела Фергюса Маккензи. И вдруг опешил. Тучи за окном рассеялись, и упавший на портрет косой луч солнца позволил Харту увидеть то, что он не мог заметить раньше со своего места за столом.

Глядя на портрет, Харт расхохотался.

Продолжая смеяться, он дернул за шнурок звонка и попросил вошедшего слугу позвать Элинор. Когда та вошла, Харт восседал за столом, водрузив ноги на столешницу и откинувшись на спинку стула. На губах же герцога играла радостная улыбка.

— Эл, — сказал он, указав на картину, — это твоя работа?

Элинор повернула голову. Взглянув на портрет, кивнула:

— Да, моя.

— Но ведь это очень ценная картина.

— У тебя есть другая этого же художника. Не говоря уже о Мане в Лондоне.

— Зачем ты это сделала?

Элинор снова посмотрела на портрет старого герцога. Когда они с Хартом, прибыв в Килморган несколько дней назад, вошли сюда, она увидела, что муж словно съежился под колючим взглядом этих глаз. И тогда она, выждав немного, взяла карандаш, вернулась в кабинет и, встав на стул, испортила холст — подрисовала старому герцогу рожки и круглые очки.

Харт снова рассмеялся.

— Выкладывай все начистоту, Эл. Так зачем же?

Элинор вздохнула.

— Ну… я была очень зла на него. Ведь ты всегда так боялся походить на своего отца… Это он заставил тебя бояться сходства с ним. Но ты нисколько на него не похож. Да, у тебя взрывной характер, но ты добрый, великодушный и заботливый. Ты защитник и покровитель. А твоему отцу это было несвойственно. Мне надоело, что он постоянно тебя огорчает.

Элинор посмотрела на мужа, закинувшего руки за голову. Харт сбрил бороду и опять стал прежним гладковыбритым мужчиной. Но возможно, ей удастся уговорить его снова отрастить бороду. Ей нравилось, как он щекотал ее бородой, когда они целовались.

— Я всегда считала тебя похожим на твоего прапрапрадеда, старого Малькольма, — продолжала Элинор. — Может, он и был ужасным, но его женщина любила его и очень хорошо описывала это в своих дневниках. Я читала их. То, что она написала о нем, могла бы написать о тебе я.

Харт задумался.

— Говоришь, на Малькольма? Но он всегда казался мне бессердечным мерзавцем…

— Можно ли его в чем-то винить? Ведь он все-таки нашел свою Мэри и бежал с ней. Очень романтично.

— Да, верно. Маккензи в те дни были романтиками.

— Они и сейчас такие.

Герцог встал со стула и подошел к жене.

— Ты полагаешь, Эл?

— Да, — кивнула Элинор.

Ей вдруг вспомнились те восхитительные вещи, которым муж научил ее в постели в последние дни. Вспоминая об этом, она краснела, но в то же время с нетерпением ждала следующей ночи, так как знала, что каждая новая ночь будет столь же восхитительной, как и предыдущая. Харт, возможно, был порочным мужчиной, но зато с добрым сердцем. И теперь этот мужчина безраздельно принадлежал ей.

Элинор сжала руку мужа и добавила:

— Конечно, ты романтичный. Ведь ты так рад, что твои братья счастливы в браке.

— Да, верно. — Харт нахмурился. — Но теперь вся эта компания собралась здесь. Никакого уединения в собственном доме.

— Сейчас все ушли ловить рыбу, — сказала Элинор. — С детьми. И придут не скоро. Может, воспользуемся ситуацией, и ты покажешь мне что-нибудь новенькое из твоих… нетрадиционных страстей?

— Мм… — Харт провел ладонями по ее плечам. — Знаешь, у меня есть кое-что новенькое для игры. Я припас это специально для тебя.

Сердце Элинор забилось сильнее.

— Но никаких больше самодельных наручников, дорогая. У меня теперь есть настоящие.

— Правда? Восхитительно! Мне не терпится увидеть тебя в них.

— Что?.. — Харт вытаращил глаза.

Элинор весело рассмеялась.

— А почему бы и нет? Мой красивый мускулистый шотландец ждет меня в одном килте и со скованными руками. Замечательно!

Какое-то время герцог с удивлением смотрел на жену. Потом расплылся в улыбке и воскликнул:

— Бесстыжая плутовка! Ты хорошо учишься!

— Мне кажется, может получиться отличное фото. Что скажешь?

Харт хотел что-то ответить, но передумал. Он привлек жену к себе и поцеловал с такой страстью, что та тотчас же воспламенилась.

— Моя Элинор, — прошептал он. — Я люблю тебя, Эл.

— А я тебя, Харт Маккензи.

Его лицо снова озарилось улыбкой.

— Тебе не стоило бросать мне вызов, дорогая. Потому что я отвечу тебе собственным вызовом.

— Что ж, надеюсь, Харт.

Герцог тут же подхватил жену на руки, ударом ноги распахнул дверь и бросился к лестнице, ведущей в их общую спальню.

Июнь 1885 года

Харт больше не хотел никаких фотопортретов, но Элинор настояла.

— Не только твой, — сказала она, — но всей семьи.

И в один прекрасный день, когда Харт предпочел бы находиться с Йеном на рыбалке, его затащили на террасу, где фотограф, прибывший из Эдинбурга, возился с фотокамерой, треногой и стеклянными пластинами.

Сначала сфотографировали семью Камерона Маккензи, потому что Кам первый собрал свое «войско». Камерон восседал на стуле, а Эйнсли стояла справа от него, положив руку ему на плечо. Дэниел занял место слева от отца, а Гэвина, двух лет от роду, сидела у Камерона на коленях. Что-то потекло у малышки изо рта, и Кам проворно вытер ей личико, пока фотограф не щелкнул затвором.

Следующие на очереди были Йен и Бет. Йен сидел на стуле, подняв килт выше коленей. Бет стояла рядом с ним; она была в платье из шотландки цветов Маккензи и держала на руках Белл. А трехлетний Джейми сидел у отца на коленях. Камера запечатлела Йена в тот миг, когда он смотрел не в объектив, а на свою жену — смотрел с выражением восторга, касаясь пальцами ее руки. Бет же смотрела на мужа. Красивый вышел портрет.

Потом Бет с Йеном отвели детей на лужайку поиграть, а Мак стал собирать свое семейство для позирования. Сам Мак занял место на стуле, шестилетняя Эйми — справа от него, а Изабелла — слева. Трехлетняя Эйлин стояла, прислонившись к матери, и та держала ее за руку. А двухлетний Роберт в килте сидел на коленях у отца.

Камера запечатлела тот момент, когда они смеялись. Но после этого Мак еще долго хохотал, не в силах был остановиться.

— Папа, — сказала Эйми, — ты все испортишь.

Они сделали еще снимок, на этот раз — более официальный, но на их губах все равно играли улыбки.