– Хорошо, мистер Диксон, я согласен.

– Вот и отлично! Казнь назначена на одиннадцать часов утра. Я проведу вас в зал, откуда будут смотреть за казнью заинтересованные лица. Посажу в уголок, в гражданской одежде вас, надеюсь, никто не узнает.

Построенная рядом с газовой камерой комната для наблюдения состояла из трёх рядов стульев, расположенных амфитеатром, и была способна разместить дополнительных желающих. На этот раз в Сан-Квентин подъехало с десяток человек, в том числе вдовец в форме лейтенанта ВСС США и родители погибшей. Меня же Диксон определил, как и обещал, в самый уголок, но рядом со мной зачем-то уселся тщедушный мужчина, представившийся репортёром San Francisco Chronicle Эдом Макинроем.

– Вы впервые на казни? – шёпотом поинтересовался репортёр. – А я уже в третий раз, и два из них закончились исполнением приговора. Не люблю это дело, но редактор почему-то отправляет всякий раз именно меня.

– И каково это?

– Я стараюсь к таким вещам относиться философски: живи каждый день как последний – и однажды угадаешь. Или, как сказал один мой знакомый, владелец похоронной конторы: «Все мы рождаемся верхом на могиле».

– Ну а там, после смерти, есть что-то, как считаете? Душа там, всё такое…

– Друг мой, врач-реаниматолог, так говорит: «Что происходит после смерти? А что происходит с током после того, как ты щёлкаешь выключателем? Его просто нет. Думаю, и с душой происходит то же самое, так как наше самосознание – всего лишь цепь мириадов электрических импульсов в нейронах головного мозга».

Тут на разговорившегося репортёра зашикали, и он умолк.

Шестиугольная комната была отгорожена от нашей тремя стеклянными перегородками, как бы опоясанными с наружной стороны медной перекладиной, расположенной на уровне груди. Три другие перегородки были стальные. Центральная имела тяжёлую кованую дверь, а две другие – окошечко-глазок.

Внутри комнаты для приговорённого находился массивный стул, по всей видимости, дубовый, с очень высокой спинкой. Под сиденьем я заметил ведро, насколько мне было известно, с соляной кислотой. Сидящий рядом со мной репортёр пояснил, что по сигналу палач высыпает таблетки-пастилки цианистого натрия в расположенный наклонно шланг, они падают в ведро, происходит реакция, высвобождающая цианистый газ, и приговорённому приходит конец.

В помещение для казни ввели довольно хилого на вид негра. Наверное, при такой комплекции ему пришлось постараться, чтобы совладать с жертвой. Два тюремщика принялись привязывать его к стулу широченным поясом вокруг груди, а более узкими обхватывая запястья и лодыжки. Время от времени они о чём-то спрашивали приговорённого, тот отвечал. Возможно, первые интересовались, удобно ли парню, не жмёт ли… При этом у Буше был такой извиняющийся вид, что у меня, честно говоря, душу выворачивало. Один из тюремщиков с седыми висками и грустными, как у бассета, глазами, похлопал парня по щеке и покинул комнату.

После чего в одном окошечке появилось лицо директора тюрьмы, в другом – священника и врача. Человек в сутане сделал рукой последний жест крестом, а врач, дававший клятву Гиппократа защищать жизнь, знаками стал показывать Буше, как надо сделать, чтобы как можно спокойнее умереть. Из его жестов я понял, что нужно задержать дыхание и вдохнуть поглубже.

Похоже, на этот раз губернатор решил не звонить.

– Цианистый газ поглотит все ваши внутренности, – вдруг горячо зашептал репортёр, – превратит их в горящую, обжигающую кашу, до последней клеточки разрушит ваши лёгкие, но, когда вы будете ёрзать на стуле, вы уже не будете ничего чувствовать, это будет исключительно реакция ваших обнажённых нервных окончаний.

Мы увидели, что казнимый, как его учили, глотнул большую порцию газа. И вдруг в конвульсиях его тело описало дугу, голова задёргалась, глаза закрылись, а зубы обнажились. И, как ребёнок под кислородной маской, он начал тяжело дышать, вот только его лёгкие наполнял не кислород. Негр, который должен был умереть за две секунды без страданий, продолжал тянуть вниз свои ремни, его скрюченные руки напоминали когти, мышцы его челюстей выступали, как шары. В конце концов он осел, и его обмякшее, подвешенное на ремнях тело напомнило застреленного в полёте парашютиста. Присутствующие дружно зааплодировали – номер доставил им несомненное удовольствие.

У меня же настроение после увиденного было испорчено на весь день. Захотелось напиться, но выпить под рукой ничего не имелось, а просить Диксона поднести чарку я не хотел. В конце концов я взял гитару и, запершись в библиотеке, принялся горланить Высоцкого…

В день выступления все собрались в большом зале, где обычно показывают кино. Здесь имеется небольшая сцена, на этот раз превращённая в рождественский вертеп, где при помощи ряженых зэков оживает история появления на свет Христа. Всё это сопровождается комментариями зэков из числа зрителей, зачастую весьма остроумных. Им весело, даже несмотря на грозные взгляды оборачивающихся назад с первого ряда директора Диксона и его приближённых.

Потом начинается концерт. Первым на сцену выходит почти настоящий джазовый ансамбль, состоящий из трубы-корнета, банджо, контрабаса и простенькой ударной установки. Отыграли что-то знакомое, и, кстати, вполне достойно. Затем некий Бобби Махович под аккомпанемент того же ансамбля поёт Ain’t Cha Glad? Бенни Гудмана. Духовик поочерёдно, как фокусник, успевает играть то на кларнете, то на корнете, да ещё с «квакушкой», срывая овации публики. При минимуме инструментов музыканты умудряются выдавать приличную музыку, да и голос у солиста неплохой, так что в финале – заслуженные аплодисменты, одобрительные свист и топот.

После них свой номер продемонстрировали двое чечёточников, я их про себя назвал степлерами. Косят под Чарли Чаплина: оба в мешковатых штанах, коротких пиджачках, с тросточками в руках и котелками на голове. Номер, судя по реакции зрителей, прошёл неплохо.

Я нахожусь за кулисами, сжимая слегка влажными пальцами гриф гитары. Не то что бы волнуюсь, но как-то не совсем по себе. Последний раз вот так, с гитарой, я выходил на сцену, если память не изменяет, ещё в Одессе, перед самим Утёсовым. Тогда приняли хорошо, а как здесь получится? Хотя вроде парочку вещей выбирал приличных, причём ещё никем не написанных, но неизвестно, как они будут восприняты местной публикой. Собственно, выбирал из тех песен, тексты которых помнил на английском, а таких было раз-два – и обчёлся. Плюс пришлось обновить по памяти хотя бы аккорды, о фингерстайле я уж молчу.

– А сейчас перед вами выступит заключённый из Западного блока Фил Бёрд! – слышу я задорное объявление местного конферансье из числа таких же зэков. – Он исполнит старую английскую песню The House of the Rising Sun.

– О-о, – одобрительно звучит с мест.

Судя по реакции, многие её уже слышали, но, наверное, в исполнении либо Тома Эшли / Глена Фостера, либо Джоша Уайта, либо Лида Белли. Я и сам не знал, что у Animals было столько предшественников, пока не услышал по радио сначала одну версию, потом другую, затем третью… Кто знает, может, и ещё есть, песня-то вроде как народная. Вот только их версии так разительно отличались от более позднего варианта группы из Ньюкасла, что я, возможно, по одному мотиву и не угадал бы, что за песня.