и обрадованные неожиданному развлечению, ждут его ответа. И после долгой паузы слышат:

– Я полагаю, вопрос будет связан с нашим другом за задней партой?

Все взгляды устремляются на Лена, который наполовину съехал со стула, вытянув обе ноги в проход между партами.

– В том-то и дело, – отвечаю я, – что он мне не совсем друг.

Краем глаза я вижу, что Лен едва заметно морщится.

– Тогда, надо думать, – произносит доктор Гуинн, массируя лоб, – что ты, наверное, чувствуешь в сложившейся ситуации определенную справедливость?

На этот вопрос я решаю не отвечать.

– Доктор Гуинн, – произношу я, перекидывая свой голос, точно мост, через пространство, в котором повис вопрос директора, – ведь вы сами говорили, как важно протянуть друг другу руки, не так ли?

Брови доктора Гуинна, редкие и почти невидимые, приподнимаются в легком удивлении. Такого он не ожидал – как раз на это я и рассчитываю.

– Вы сказали, что мы должны попытаться пойти навстречу тем, кто с нами не соглашается, – продолжаю я, – и тем, кто, как нам кажется, нас обидел.

– Да, был у нас такой разговор.

– Вот только чтобы преодолеть такую пропасть, нужно, чтобы руки над траншеями (как вы выразились) протянули люди с обеих сторон. – Теперь я указываю на Лена, на груди которого до сих пор красуется значок «Я ЗА ФЕМИНИЗМ». – Иногда у нас это не очень получается, иногда наших усилий недостаточно, чтобы все исправить. – Лен еще больше сползает вниз по сиденью. – Но я думаю, когда мы пытаемся идти навстречу друг другу, надо ценить уже то, что человек прилагает усилия к примирению.

Руки доктора Гуинна привычно скрещены на груди, губы он в задумчивости сжал в тонкую линию, которая может как приподняться в улыбке, так и скривиться.

– И что ты предлагаешь, Элайза?

Ну что, пора.

– Я думаю, сегодня Лен приложил усилия, – говорю я, указывая на него. – Мне неприятно это признавать, но я сделаю это, потому что я тоже прикладываю усилия. – Я делаю шаг вперед, и хотя Лен молчит и не улыбается, глаза его загораются. – Я думаю, не стоит его наказывать за то, что он наконец поступил по совести. В кои-то веки.

Доктор Гуинн отклоняется на спинку стула.

– Ты просишь, чтобы я отменил наказание Лена.

Я киваю, поглядывая на часы, висящие прямо над блестящей лысиной директора.

– Все равно осталось всего сорок минут, – замечаю я. – И думаю, он заслужил хотя бы такое послабление.

Наступает тишина. Доктор Гуинн смотрит на наручные часы, потом, видимо, обнаруживает, что их надо подвести, и крутит металлическую заводную головку до щелчка. И опять все в классе будто загипнотизированы. Наконец он снисходит до ответа.

– Ну что ж. Сделаю послабление.

Ученики взрываются ликованием, хотя, если подумать, непонятно почему – я ведь уговорила директора отпустить только Лена. Но Лен в своем репертуаре: он уже соскочил со стула, и сидящие вокруг ребята подставляют ему ладони, чтобы он дал им пять. На него сыплются возгласы: «Молодец, Димартайл!» и «Мужик!» – и я вижу, как его поздравляют, хотя он не сделал ровным счетом ничего. И я заключаю, что, наверное, ничто на самом деле не меняется.

Впрочем, может, все-таки иногда меняется? Лен, слегка качая головой, делает театральный жест в мою сторону, как актер, указывающий на оркестр, когда вся труппа выходит на поклон, и кто-то добавляет:

– Да, это ей надо похлопать!

Когда мы идем к двери, доктор Гуинн внимательно рассматривает нас обоих. Мне он говорит:

– Мы с тобой, Элайза, наверное, никогда не сойдемся во мнениях, но твое упорство есть и всегда было некой силой.

Я пытаюсь понять, был ли это комплимент, а директор тем временем поворачивается к Лену и возвращает ему телефон:

– А вас, сэр, я завтра снова буду ждать здесь же.

– Завтра? – спрашиваю я у Лена уже на улице.

Он улыбается мне, и его улыбка широкая, теплая и знакомая.

– Будь добра, освободи меня от наказания еще четыре раза.

– Уж не знаю, стоит ли ради тебя так напрягаться!

Однако я смеюсь, и на душе становится неожиданно приятно.

Счастье Лена очевидно, хотя чувствуется нервный, настороженный подтекст. Он отрывисто проводит пятерней по волосам, а потом напяливает бейсболку. Я никогда его таким не видела, но в то же время я точно знаю, что он сейчас чувствует.

– Можно я угощу тебя холодным чаем? – говорит он, и голос его слегка дрожит.

У стойки в «Братанах боба» Лен заказывает себе напиток недели, а потом, не успеваю я пикнуть, как он добавляет:

– И лавандовый чай с миндальным желе, пожалуйста. С соевым молоком, а подсластителя вдвое меньше. – Он делает шаг назад, уступая мне место. – Ничего не перепутал?

Он в точности назвал мой обычный заказ, и когда мое лицо против воли начинает сиять, я чувствую, как напряжение Лена растворяется, сменяется удовлетворением от осознания, что мне приятно. От облегчения он выглядит почти самодовольным. Вот почему, когда он выносит наши напитки из кафе на газон возле торговых павильонов, где я его дожидаюсь, я указываю на другой стакан:

– Я сегодня, пожалуй, буду вот этот, если ты не против.

Это сбивает Лена с толку, как я и ожидала, но он без вопросов отдает мне свой стакан.

– Это ходзитя, – говорит он, опускаясь на траву рядом со мной, – японский зеленый чай.

Я делаю глоток и поражаюсь, насколько он не похож на привычные мне напитки. Вкус богатый и насыщенный, как у корицы или жженого сахара, но без резкого послевкусия. На самом деле очень даже неплохо. Вкус новый, но тем не менее почему-то успокаивающий.

Мы молчим. Лен больше жует свою трубочку, чем пьет, и несколько минут мы просто наблюдаем, как мимо едут машины. Наконец я произношу:

– Мощное ты сегодня дал объявление.

И точно в тот момент он говорит:

– Слушай, Элайза, прости меня.

Он немного колеблется, потом, запинаясь, продолжает:

– Извини за то, что я опубликовал тот манифест, и за то, что тебе не признался сразу. Это был идиотский поступок. Но ты написала обо мне так безжалостно, что… Если честно, я, наверное, хотел посмотреть, что будет, если тебя раздразнить.

По щекам его от стыда растекаются красные пятна.

Я ожесточенно тычу трубочкой в дно своего стакана.

– Да, я знаю, так ты притворяешься, что тебе все нипочем. Ведешь себя как козел.

На лице Лена гримаса раскаяния.

– Честное слово, это была просто тупая самоуничижительная шутка. Я думал, что манифест увидишь только ты, и мы его тут же удалим. Я ведь просил Джеймса и Пауэлла его убрать, помнишь? Но потом