– Не дергайся. Ничего особенного со мной не происходит. Живи спокойно, обо мне не переживай. Прорвусь!

– У тебя всегда «ничего особенного», – недовольно проворчал отец. – Тебе крокодил голову откусит, а твоя голова в его пасти все будет повторять: «ничего особенного»!

– Пап, хоть раз в жизни послушайся меня. Не приезжай. Понятно?

– Я обязательно приеду – убедиться, что у тебя действительно «ничего особенного».

– Не надо. Со мной все в порядке.

Я представил отца за столом в участке: в одной руке трубка телефона, в другой – сам аппарат. Он всегда так разговаривал по телефону.

– Ты мне тут ничем не поможешь.

Мне очень хотелось поделиться с ним. Рассказать все как на духу. И услышать обычное: «Чтобы тебя достать, надо мимо меня пройти – а мимо меня еще никто не прошел!»

Но тут сложилась ситуация, в которой он был бессилен помочь.

Теперь, оглядываясь назад, я рад, что не поддался соблазну и не вывалил на него все свои неприятности.

Пройдет буквально несколько часов, и мое дело развалится, подозрения с меня снимут.

Протрепись я – отец мог бы слечь с инфарктом. И было бы из-за чего!

В два часа после полудня Гиттенс лично позвонил мне в отель – сообщить, что все в порядке. Никто больше не подозревает меня в убийстве Данцигера.

Похоже, Макниз оказался не прав – полиция таки дожала Брекстона!

«Дерьмо» было любимым определением Джона Келли. Им он честил все, что не уважал.

Семью Кеннеди, генеральную прокуратуру, государственный радиоканал и многое-многое другое он припечатывал своим излюбленным словечком «дерьмо».

Я очень удивился, когда это же словечко он употребил в связи с поведением Гиттенса в тот день.

Вдохновленный звонком Гиттенса, я почти прибежал в отдел по расследованию убийств. Там, на месте депрессии последних дней, царило всеобщее возбуждение: дело Данцигера сдвинулось с места.

Гиттенс сердечно приветствовал меня, пышно извинился, добавив с лукавой улыбкой:

– Так-то вот, Трумэн! Спас я твою задницу!

Он обнял меня, другие детективы трясли мне руку и просили не судить их строго – и на старуху бывает проруха! Все мы ошибаемся, не держи зла.

Гиттенс, похохатывая, провозгласил:

– Работать, ребятки, надо прилежней! Я устал в одиночку нести на себе всю ответственность!

Именно в этот момент Келли наклонился к моему уху и шепнул:

– Дерьмо!

Я даже слегка растерялся.

Что он имеет в виду? То, что Гиттенс преувеличенно красуется?

Но, как ни крути, Гиттенс имеет законное право немного покичиться: словно ловец жемчуга, он нырнул в глубины Мишн-Флэтс с ножом в зубах и вынырнул с жемчужиной – с разгадкой!

Найдя убийцу Данцигера – а может быть, и Траделла, – Гиттенс одновременно и меня обелил.

Поэтому замечание Келли я отмел в сторону, как ворчание никогда и ничем не довольного старика. После этого я с легким сердцем предался всеобщему ликованию.

Виновник торжества находился в конференц-зале.

Его звали Андрэ Джеймс. Пухлощекий, склонный к полноте старшеклассник. Он сидел на стуле, потупив глаза, и, словно геморройный страдалец, застенчиво переминался с одной половинки широкого зада на другую. У него был запуганный вид патологически ранимого подростка – из тех, которые у любого человека с сердцем вызывают острое сочувствие.

Как этот беспомощный малец ввязался в такую страшную историю – с Брекстоном, наркотиками и убийствами?

Рядом с ним сидел его отец, живая противоположность запуганному сыну-неврастенику. Спокойный, величавый мужчина в допотопных черепаховых очках – достойный отец, честный муж и исправный прихожанин.

Гиттенс предложил мне:

– Хочешь лично проверить его рассказ? Это настоящая бомба!

Я пожал потную руку Андрэ и сухую руку его отца. Первое пожатие вялое, второе – энергичное.

Гиттенс представил Келли и меня в качестве «офицеров, ведущих расследование» и попросил Андрэ повторить рассказ.

Парнишка затравленно мялся и молчал.

Отец строго прикрикнул:

– Что тебе приказал офицер? Давай! – И, обращаясь к нам, достойный отец, честный муж и исправный прихожанин добавил: – Сын очень рад вам помочь.

Похоже, Андрэ был бы сейчас рад другому – оказаться за тридевять земель от полицейского участка.

Подчиняясь строгому взгляду отца, подросток вдруг затараторил:

– Я уже вроде как все рассказал детективу Гиттенсу. А было так. Я видел Харолда несколько недель назад. Мы вроде как живем в доме на Гроув-парк. А мать Брекстона вроде как живет в соседней квартире. Харолд там уже не живет, а мать – да. Я Харолда вроде как не очень хорошо знаю. А мамаша его – тетка хорошая. Пока Харолд не слинял из материной квартиры, я вроде как с ним общался – немного, конечно. Он теперь иногда забегает. Вроде как помогает народу – если когда кому есть нечего, деньжат подкинет или вроде того. Ну, старикам там, иногда чего другое.

Гиттенс крутанул указательным пальцем в воздухе – дескать, закругляй треп, переходи к делу!

– Значит, выхожу я из лифта, а тут как раз Харолд вроде как поднимается на площадку по лестнице. Я думаю – дела! Спрашиваю: «Ты чего пешком на восьмой-то этаж?» А он мне вроде как ничего, только «Привет, хрюшка!». Это он всегда так – любя. Ну, я думаю, не мне вопросы задавать, и пошел к себе домой.

– Ты заметил в его виде что-либо необычное? – спросил я.

Парень нервно покосился на Гиттенса.

– Не бойся, Андрэ, – сказал я, – это просто вопрос. Видел ты что-нибудь необычное?

– Вы про что?

– Скажем, разорванная одежда, раны или царапины, кровь или кровоподтеки. Словом, следы борьбы или драки.

– Нет, ничего такого не помню. – Еще раз настороженно покосившись на Гиттенса, парень продолжил: – Я только слышал, как Брекстон что-то в квартире ворочал – гремел то ли склянками, то ли металлом. У нас стенки тонкие, все слыхать. Когда у соседей телик работает, мы свой можем не включать.

Гиттенс опять сделал знак – не ходи вокруг да около!

– Мне вроде как показалось, Брекстон там чего-то необычное делает. И я вроде как слушать стал. А потом Брекстон пошел на лестничную площадку. Ну и мне вроде как любопытно стало. Я приоткрыл дверь и гляжу. А Харолд на площадке с ведром воды и бутылкой хлорки. Ну, думаю, дела! Стал бы Харолд подниматься пешком на восьмой этаж, чтоб бельишко на лестничной площадке стирать! Странно это.