Иванов подал ему руку для опоры. И ответил:

– Понятия не имею.

– Я просто пытаюсь понять, прибыльный ли это бизнес?

– В любом случае тебе уже поздно начинать, – заметил Иванов. – Давайте-ка, пора. Надо бы где-то поесть, супчик.

В кафе играла армянская музыка. Дедушка Паша отстраненно прихлебывал суп с бараниной. Лапша соскальзывала с ложки.

– Сынок, Ваня, возьми коньячку?

– Не сегодня, – ответил Иванов совершенно спокойно. И, протянув руку через стол, снял с Пашиной бороды склизкий кусочек похлебки.

– Ты помнишь, я делал надгробие этому… Славику. Славику Баркану. Помнишь?

– Ну, допустим.

– Не, ты Славика не помнишь? Славик… его еще поперли из Союза за то, что он загнал талоны к стоматологу… заместо него лечился другой мужик, вообще левый, какой-то сантехник…

Иванов, подперев голову руками, любовался на Пашу не мигая.

– Вспомни, Славик, красавец. Плейбой. Он еще лепил такие хуи с глазами… Мощные такие! – отложив ложку, Дрон обрисовывал в воздухе над столом образы монументов.

– Паш, хуи с глазами вроде как Семенов лепил. Во всяком случае, сегодня я слышал, – заметил Иванов и прикурил с таким аппетитом, с каким отпивают первый глоток свежего пива.

Дедушка Паша лукаво улыбнулся, прячась в колоссальную бороду.

– Да, собственно, все мы лепим хуи с глазами, – пояснил он.

Посетители ели, стуча ложками по тарелкам. Некоторые сидели за столами, не сняв верхней одежды. Это было плохое кафе, первое от кладбища. Мы вошли туда без разбору, от холода. Дым. Духота. Красные скатерти, сползшие набок. Забитые солонки. Грязь, стаивающая под столами – с обуви на пол. Лед с песком, растертый под ёрзающими мужицкими сапогами.

– Так вот Славик был таким красавцем! – продолжил Дрон. – Ну… Ребята!.. Просто мужчина из этого… как? Из кинотеатра.

– Из кино, – поправил Иванов.

– Да, да-да. Славика любили все. И женщины, и мужчины. Обожали его. И вот на похоронах его любовницы бросали ему в могилу всякие вещи… Понимаете? Зажигалочки там, всякие помады…

При слове «помады» дедушка Паша провел пальцами по жирным губам. Иванов тут же взял салфетку и вытер Паше выпачканную руку. Тот жестом отклонил заботу: он был слишком увлечен рассказом.

– Ну послушайте. И вот. Они бросали. Просто швыряли туда это все, вот так… вот так… – он пару раз тряханул кистью, будто сбивая ртуть в воображаемом градуснике. – А жена прыгнула в могилу! И стала оттуда выбрасывать их вещи обратно. Рыдала и выбрасывала. Нате, нате вам, получите! Нате, суки! Наконец-то она дорвалась, поимела свое, наконец-то она дождалась.

– Чего? – спросил Иванов.

– Того, что он стал ее собственностью. Она безраздельно овладела мужем, – ответил дедушка Паша. И многозначительно покачал головой.

Официантка нервно смахивала с нашего стола крошки и пепел – резкими, суетливыми движениями, выставляя напоказ свою поспешность. Она проводила сухой тряпкой от центра стола к краю. Мусор летел в подставленный поднос. Скользкая, тонкая, дешевая ткань скатерти набегала к краю волнами, утягивая с прибоем солонку, салфетки и прочую оснастку. Это, по-видимому, страшно раздражало девушку. Дрон тем временем сластил свой кофе. Старческие, набухшие водкой пальцы не слушались, сахар рассыпался. Иванов не терял спокойствия. Девушка убивалась от злости. Солнце палило. Скатерти отражали свет. Мы будто сидели в одном большом тазу, вместе с красными тряпками, линявшими в горячей воде. Я знала, что это последняя встреча. Повода увидеться с Ивановым больше не будет. Дрон, наверное, скоро умрет. Я все чаще и чаще думала о Москве даже не как о земле обетованной, а как о Бецер-Рамоф-Голане – некоем далеком всепрощающем месте, прибежище грешников, убийц собственных судеб – тех, кто не смог жить своей настоящей жизнью; я еще не планировала бежать, но предощущала само наличие такой возможности – сбежать в то огромное златоглавое казино, где слабаков официально признают нормальными людьми. Я еще не знала, как именно забираются внутрь Москвы. Как всасываются в ее всепрощающее, богатое материнское тело. Плана у меня не было. Но очевидным представлялось: жизнь в настоящем городе – Петербурге – слишком трудна. Пора выбираться в страну Кокань. Словом, я чувствовала: этих великих людей, столь огромных по смыслу, огромных по содержанию, столь точных и сильных духовно, – этих живых богов я вижу последний раз. И весь ужас заключался в том, что даже своевременное осознание величия момента не давало возможности положить этот момент в карман.

* * *

Я жила у Полины Николаевны Савченко уже несколько месяцев. Три человека в одной комнате, метров восемь. Вообще теснота не тяготила меня, но в этот день, после кладбища и всего остального, в общагу не хотелось: блеснули стеклянные двери, Иванов вошел в метро, и я почувствовала себя человеком, снявшим наушники, – музыка оборвалась, слуху открылся город – автомобили, трение нейлоновых тканей, раскат железных колес по рельсам, обрывки речи, шипение газировки, дети. На место, освобожденное Ивановым, влез целый мир. Странное ощущение. Нечто вроде боязни открытого пространства. И я решила бежать за город. Сгинуть к Валечке. Рассказать ей обо всем. Я начала говорить с Валей еще в электричке. Итак: лучше Иванова никого нет. Нет, не так. (Ведь проблема была не в том, что он был лучше остальных, а в том, что он просто был. Иванов отличался от остальных мужчин так же, как отличается живой птенец от десятка столовых яиц.) Внутри моей головы уже вовсю крутилось кино: я видела свинцовый стол, гобеленовую скатерть, рваные васильки, Валины русалочьи глаза, отражающиеся в электрическом самоваре. Я слышала собственный голос: Иванов существует. Вот в чем суть. Он существует. Но он – женат. Он существует не для меня. Но сам факт существования! Живой представитель вида говорил о том, что вид не вытеснен из реальности. Просто ареал его обитания разорван и разряжен пространствами – большими дорожными полотнами, морями и массивами бетона. Плакать не о чем. Напротив. Существование Иванова вселяло надежду. Мир – это лес. Рано или поздно на дороге встанет зубр, амурский тигр, снежный человек или Иисус Христос. Так я скажу.

В эти минуты меня могла понять только Валечка. Вдруг, впервые за почти три года знакомства, я почувствовала необходимость говорить именно с ней. Выйдя из электрички, я чуть не побежала. Я ускоряла и ускоряла шаг, ледяная дорога трескалась под ногами. За заборами лаяли собаки. Мир – это лес. Валя знает. Сейчас-сейчас, сейчас ее кости, одетые в байковую рубашечку, хрустнут в моих объятиях. Вдруг я поняла, что могу говорить на Валином языке. Город не принимает. Мир – это лес. Иванов – это мужчина. Мужчина – это Иисус. Темнело. Голые кроны частных садов поднимались, склонялись за ограды и сползались навстречу, чтобы сомкнуться над головой путника, заслонить от него небо. Скорей бы калитка! И почему только раньше я считала Валю сумасшедшей? Теперь мне открылся ее язык, с чеканной ясностью. Это был самый обыкновенный шифр. Работавший на сжатие информации. Лексические единицы слипались в огромные котлеты. Страницы текста умещались в два-три слова. Я уже не старалась обходить и перешагивать лужи. Бежала так. Решила – высушу ботинки за ночь. Плевать. Но окна были забиты досками. Под дверью лежал половик в ледяной глазури. Стучать, кричать – не имело смысла. Понятно было: дом пуст. Как разоренный гроб. Этого я не ожидала. Это даже не приходило мне в голову. Дорога от дома до платформы занимала сорок минут. Начался дождь. Мелкий, вроде манной крупы. За день моя одежда выносилась. Ткани пропитались холодом. Не хватало только мороси. Кроме того, оказалось, что у меня нет сил. Наверное, они кончились около часа назад. Я прибежала сюда в агонии. И теперь, отрезвев, понимала, что едва успеваю к железной дороге до наступления темноты. Первый фонарь стоял в трех километрах. В отупении я вышла со двора. За калиткой на земле валялся тряпичный петрушка. Прошлогодние листья забились ему в желтые нитяные волосы. Пластмассовые глаза просили: возьми меня с собой. Но было слишком грязно. Опомнившись, я бросилась бежать со спринтерской скоростью. Капли дождя высыхали на мне, сгорали! Вскочив в тамбур вагона, я обернулась на улицу: в эту же секунду Шувалово поглотила ночь. От перенапряжения у меня чесались десны и болели уши. Двери электрички захлопнулись. Звезды на небе – зажглись.