Василий заворожено слушал.

– Такой человек нашелся, – продолжала Елизавета с едва уловимой горечью. – Правда, он не был молод, но зато был состоятелен и настойчив. Окружающие в один голос сказали, что лучшего мужа мне не найти. Дата свадьбы была назначена. Решение о моем замужестве было принято задолго до того, как я сама решилась задать себе вопрос: готова ли я к такому шагу? Что я ищу в том человеке, рядом с которым собираюсь находиться всю жизнь? Сейчас я понимаю, что тогда даже о своих вкусах в еде или одежде, о привычках, привязанностях и мнениях по тому или иному вопросу я узнавала от своих родителей задолго до того, как успевала сама их составить.

Василию внимал каждому слову. Ему показалось, что граница светового круга, очерченного торшером, начинает таять. Темнота понемногу рассеивалась, из нее начали проступать очертания мебели и стен. Фигура Елизаветы вырисовалась все отчетливее, обретая все более материальные очертания.

– Но однажды в моей жизни изменилось все…

Василий замер, боясь неловким движением или даже вздохом помешать рассказчице.

– За несколько дней до свадьбы я…

В этот миг за спиной Василия, заглушая храп дяди Пёдыра, механическим голосом трижды проорал петух – это сработал будильник в наручных часах Голомёдова. Дядя Пёдыр что-то невнятно пророкотал, перевернулся на другой бок и снова захрапел. Из темноты раздался сонный голос Кирилла:

– Который час?

– И ты здесь? – Удивленно воскликнул Василий. Он повернулся к дивану, отгородился от слепящего света торшера ладонью и прищурился, пытаясь пронзить взглядом тьму. – А что ты здесь делаешь? Впрочем, неважно! Это просто замечательно, что ты здесь! Сейчас я познакомлю тебя с одним человеком!

– Не рановато ли для знакомства? – недовольно пробурчал голос Голомёдова.

– В самый раз! – радостно воскликнул Василий. – Елизавета!

Раздайбедин обернулся со счастливой улыбкой. Было еще темно. Но первые сероватые пятна света, как разведчики, высланные солнцем, уже прокрались в щели меж задернутых штор и начали по-пластунски расползаться по подоконнику, стенам и креслу, стоящему напротив. Кресло было пусто…

Если к пятидесяти годам вы настолько удачливы, что уже расторгли все ранее заключенные браки; если вы вольны принимать пищу не в столовой, а на диване (причем, из всех предметов гардероба на вас лишь семейные трусы и домашние тапки); если, наконец, вам по силам съесть сразу килограмм вареных пельменей и запить их литром пива, то вы явно нащупали верный Путь к достижению райского Блаженства еще при жизни. Вы вполне можете создавать свое Учение. Прочим Просветленным, которые разными экспериментами над телом и духом достигали этого состояния, назвав его кто Нирваной, кто Мокшей, кто Ниродхой, а кто и Праджняпарамитой, придется лишь уважительно потесниться, допуская в вашем лице Равного в свой Пантеон.

Скульптор Андриан Сквочковский блаженствовал. На его душе было хорошо и торжественно, как у провинциала, впервые посетившего ВДНХ. Набитый живот Андриана Эрастовича был сам по себе и выставкой, и достижением, и народным хозяйством. Мрачные мысли, не задерживаясь, соскальзывали с этой округлой возвышенности. А мысли приятные и веселые ждали тут же, под рукой, пока улягутся пельмени, и внутри скульптора освободиться хоть миллиметр пространства, которое можно будет занять. Но пока думать не хотелось абсолютно ни о чем, а хотелось только улыбаться. Отчасти эта хроническая улыбчивость была обусловлена тем, что кожа на животе натянулась до предела, отчасти – ничем не обусловлена.

Впрочем, блаженство длилось недолго. В мастерской Сквочковского истерично затрезвонил телефон, наглядно демонстрируя как жесток, несправедлив и завистлив порою бывает этот мир. Андриан Эрастович не сразу почувствовал беду. Все еще улыбаясь, он поднес трубку к уху и лениво протянул:

– Мастерская мэтра Сквочковского, аллоу?!

– Вы в мастерской? Отлично! – раздался в трубке голос Раздайбедина. Он был деловит, и против обыкновения даже чуть суетлив. – Открывайте основные ворота – сейчас мы доставим к вам статую!

Скульптор какое-то время непонимающе моргал, уставившись на телефонную трубку, из которой неслись короткие гудки. Какая статуя? Разве не своими ушами он вчера утром услышал о приговоре своему творению? Разве не омыл он преждевременную гибель своего шедевра ручьями горьких слез и бутылкой горькой водки?

Тем не менее, Андриан Эрастович неохотно оторвался от дивана, накинул халат и направился к дальней стене. Здесь за ширмами, каркасами, драпировкой и прочим хламом скрывались большие ворота, которые когда-то служили для въезда большегрузных автомобилей в полуподвальный ремонтный бокс. Но после того как из помещения был изгнан вульгарный дух солидола и выхлопных газов, и оно было переоборудовано в Храм искусства, ворота стали открываться лишь по особо торжественным случаям. А именно в те дни, когда очередной шедевр скульптора покидал мастерскую и являлся миру. Последние творения Сквочковского, вроде купидонов и нимф, покидали мастерскую подмышкой автора через обычную входную дверь, а потому массивные ворота, утепленные изнутри войлоком, порядком заржавели и долго не поддавались. Наконец, раздраженно скрипнув, отъехала сначала одна створка, потом вторая. В помещение ворвались оранжевые лучи вечернего солнца, гомон улицы и теплый ветер, который тут же разметал по мастерской стопку эскизов и поднял невообразимую пыль.

Немного погодя во двор, надсадно урча нутром, вкатил плечистый грузовичок с небольшой грузовой стрелой в кузове. Там же на грубо сколоченном поддоне покоилось нечто, пока еще скрытое от глаз брезентом, но судя по очертаниям – очень даже монументальное.

Дыхание скульптора перехватило. Неужели случилось чудо? Неужели вандал Брыков расстрелял по ошибке какую-то другую скульптуру? Хотя, если рукописи не горят, то почему бы скульптурам не закрепить за собой привилегию не разбиваться?

Тем временем из кабины грузовика выскочил Раздайбедин, коротко кивнул скульптору, натянул брезентовые рукавицы, лихо свистнул и по хозяйски скомандовал водителю:

– Вира помалу!

Закутанную скульптуру опустили на специальную тележку из хозяйства Андриана Эрастовича и, поднатужившись, с помощью водителя грузовичка втроем вкатили в темное чрево мастерской. Тут в привычной обстановке скульптор немного пришел в себя. Тихо и осторожно, словно боясь потревожить удачу, он спросил:

– Что это?

– Это? – Василий залихватски хлопнул рукавицами и ухватился за веревку, державшую брезент. – Это наше спасение!

Он рывком сдернул материю и горделиво замер. Андриан Эрастович поднял глаза, охнул и боязливо попятился. Над ним, строго сдвинув брови, заложив левую руку в пройму жилетки, а правую вытянув куда-то в сторону Великого Октября, в полтора человеческих роста нависала бронзовая фигура Вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.