– Я не понимаю, отчего и откуда это безумие…

Через некоторое время Андрей спросил:

– Почему вы не плачете?

Она взглянула на него с неодобрением:

– Потому что слезы – дурная примета. Боюсь, что если буду оплакивать Сашу, он в самом деле умрет. Я вижу его каждый день и обещаю, что не буду плакать, пока не найдут убийцу.

Андрей встал. У него так сдавило в груди, что он не мог оставаться здесь ни минуты. Он отдал Светлане Аркадьевна часть своих денег и ушел.

Андрей брел, сам не зная куда. Солнце начинало садиться. Ноги сами собой привели его к озеру, окруженному соснами. Раздевшись, он вошел в воду и поплыл. Затем перевернулся на спину и стал смотреть в небо. Стемнело, и кругом воцарилась странная тишина. Но Андрею казалось, будто до него доносятся далекие девичьи голоса, распевающие «Катюшу». Вместе с песней с верхушек деревьев и из серого пространства до Андрея доносились грохот движущегося поезда и веселые приветствия людей, стоящих вдоль железной дороги и размахивающих кепками. Андрей увидел простирающиеся вдаль пшеничные поля и услышал Сашин голос: «Пошли ко мне, мама сказала, что приготовит сегодня вкусные пирожки с капустой». Затем ему послышался их топот, когда они бежали по тротуару, чтобы успеть вскочить в трамвай. За его окном улицы Ленинграда тянулись тихо, изгибались надежно, и люди шли уверенно и не торопясь.

Ему показалось, что там, на вершинах деревьев, воздух был другой: чистый и легкий.

Он перевернулся на живот и доплыл до берега. Быстро оделся и зашагал. С волос его все еще капала вода. Он пытался идти быстро, но ему это не удавалось: пробираться сквозь тяжелый воздух было нелегко.

Когда поезд тронулся, Андрей вдруг понял, что Ленинград, где он прожил шесть лет и с которым были связаны лучшие воспоминания его жизни, город, который он любил и по которому постоянно тосковал, превратился в звезду, сверкавшую на небосклоне прошлого. Ленинграда больше нет, как нет больше Саши и не будет Лейлы. По сторонам железной дороги клонились сосны, издавая последние вздохи ушедшего времени, а в далеком небе угасала закатившаяся звезда любимого города.

Волнение Лейлы стало возрастать, когда стюардесса объявила о посадке самолета в международном аэропорту Аммана. Это волнение походило на то, которое она испытала, когда впервые прибыла в Москву семь лет назад, не имея ни малейшего понятия о том, что ждет ее в незнакомой стране. Лейла вспомнила пережитые тогда напряжение и страх, когда она с чемоданами в руках прошла последний пункт таможенного контроля и вышла в неизвестность. Но отступать было некуда, и ей предстояло окунуться в этот новый для нее мир.

В аэропорту ее встречали отец и брат Мазен. Отец был немногословен, и Лейла бы не поверила, что он рад ее приезду, если бы не арбуз. Заметив недалеко от дороги, ведущей из аэропорта, палатки с горами арбузов, она, не видевшая их с прошлого года, удивленно воскликнула: «Ой, арбузы!» Отец спросил: «А что, ты еще не ела их в этом году?»

Лейла покачала головой. Отец тут же остановил машину и купил сразу три арбуза, и она сочла это искренним выражением его радости, подумав, что отец не умеет выражать чувства словами.

Стояла жара. Кипарисы, растущие по сторонам дороги, были покрыты пылью и клонились от ветра. За ними тянулись голые луга, по которым тут и там кружились пыльные столбы, похожие на диких животных, разгуливающих по своим владениям. Когда подъехали к городу, Лейла различила доносившийся издалека призыв к молитве. Этот печальный голос, который она не слышала целых семь лет, вызвал в душе непонятную грусть. Отец пробормотал короткое заклинание. С первых минут встречи он казался Лейле другим, не тем, кого она покинула семь лет назад: волосы поседели, лицо постарело.

Но главное отличие заключалось не в этом. В чем? – она не могла понять.

Дома, обходя комнаты вместе с матерью, Лейла увидела через приоткрытую дверь родительской спальни отца, сидящего на полу в молитвенной позе. Она знала о перемене, произошедшей в нем, и, тем не менее, зрелище показалось ей необычным. Мать с удовольствием прокомментировала:

– Наконец-то он обратился к Богу и теперь не пропускает ни одной молитвы. А иногда встает по ночам и читает Коран.

Мазен же добавил насмешливым тоном:

– Но он все еще работает с народом: зимой участвует в массовых молитвах о ниспослании дождя. В прошлом году организовал такую молитву и призывал к участию в ней с таким же рвением, как призывал раньше к демонстрациям и протестам.

Мать недовольно замахала руками:

– Но молитва, в отличие от демонстрации, всегда уместна и приносит свои плоды.

– И дождь пошел? – спросила Лейла с любопытством.

– Нет, – ответила мать. – Но я имею в виду, что она в итоге ведет в Рай, а не в тюрьму.

Вздохнув, мать добавила:

– Как бы там ни было, отчаиваться нельзя. Дождь наверняка будет.

– А ты видишь на небе что-то, кроме адского пекла? – спросил Мазен тем же насмешливым тоном.

Мать ничего не ответила. На небе действительно стояло одно лишь палящее солнце – ни облака, ни дождя, ни надежды.

В тот день отец был чем-то обеспокоен: уходил и возвращался, разговаривал со всеми, кроме Лейлы, хотя внимательно прислушивался к каждому ее слову и пожеланию. Если она просила воды, отец спешил сам подать стакан.

Вечером, когда все разошлись и Лейла осталась одна на веранде, отец пришел и сел с ней рядом. Неожиданно он положил руку ей на плечо, и она приблизилась к нему, чтобы он мог ее обнять. Она почувствовала быстрые удары его сердца, затем услышала его взволнованный голос:

– Я горжусь тобой. Ты оправдала мое доверие.

И в этот момент, когда отец обнимал ее с волнением и силой, Лейла поняла, что ее успех принадлежит не только ей, но и отцу. Это было его решение – отправить дочь на учебу, и неудача означала бы в первую очередь поражение для него.

За те семь лет, что она провела в России, отец написал ей всего один раз, а потом стал ограничиваться приветами, которые передавал через других. Лейла вдруг поняла, что за этим его молчанием стояло тяжкое, терзающее беспокойство, не позволявшее ему писать. В течение семи лет судьба Лейлы не только беспокоила отца, а – скорее всего – мучила его до того самого дня, пока он не убедился, что его решение об отправке дочери на учебу за границей не было ошибочным и его замысел оказался удачным. И даже, возможно, это решение – или она сама, Лейла, – было единственным удачным замыслом во всей его жизни.

Оказавшись в теплых объятиях отца, который прижимал ее к себе с необычайной нежностью, Лейла почувствовала к нему глубокую жалость. Ей захотелось сделать для него что-нибудь хорошее. Но что она могла? Тем более что за этой удачей, которой он так гордился, она скрывала новое оправдание для поражения другого рода. Лейла закусила губу, борясь с ужасным чувством вины.