оно билось очень сильно, это не должно было бросаться в глаза. – Будь я по-настоящему практичным человеком, я старался бы ни в чем тебе не противоречить. Но меркантильные соображения – не все, что меня занимает.

– Только давайте не будем ссориться.

– Верно, это ни к чему.

Анджела сердилась на Уоллеса, на Косби, на Хоррикера. Заммлеру не хотелось становиться в этот ряд. Ему не нужна была победа над Анджелой. Он не отказался бы кое в чем ее убедить, но даже такая цель сейчас представлялась ему сомнительной. Ну а воевать со страдающими женщинами – это уж точно не входило в его намерения. Он заговорил:

– Анджела, я сейчас в совершенно раздерганном состоянии. Иногда, если какие-то нервы повреждены, они годами не дают о себе знать, а потом вдруг приходят в действие, вспыхивают. Сейчас они у меня горят, и это очень болезненно. Я хотел бы сказать кое-что о твоем отце, пока мы его ждем. На первый взгляд у нас с Эльей мало общего. Он человек сентиментальный. Лелеет давние чувства, причем сознательно, даже нарочито. Живет в старой системе. Вообще-то я сам всегда скептически относился к подобным рассуждениям. Ведь напрашивается вопрос: а новая-то система – где она? Но речь сейчас не об этом. Я никогда не испытывал особой симпатии к людям, которые открыто заявляют о своих привязанностях. Я «британец», и это одна из моих слабостей. Вероятно, я от природы холоден. Так или иначе, я ценю сдержанность. Поэтому мне никогда не нравилась привычка Эльи ко всем находить подход: завоевывать сердца, вызывать к себе интерес, выходить за рамки формальных отношений – даже с официантками, лаборантками и маникюршами. Ему всегда было слишком просто сказать: «Я тебя люблю». Он часто прилюдно говорил это твоей маме, чем очень смущал ее. Не хочу обсуждать с тобой Хильду. У нее имелись свои достоинства. Но если я был снобом в своей приверженности британскому образу жизни, то она, немецкая еврейка, строго придерживалась того стиля, который сейчас уже устарел, но тогда господствовал среди большинства населения этой страны – протестантов англо-саксонского происхождения. Она принялась обтесывать твоего отца – Ostjude. Она во всем проявляла утонченность, а ему полагалось быть сердечным, экспрессивным. Ему досталась такая роль, разве нет? И справляться с нею было нелегко. Мне кажется, что даже геометрическую теорему любить проще, чем такую женщину, как твоя бедная мать. Извини меня, Анджела, за эти слова.

Она сказала:

– Такое ощущение, будто мы сидим на краю скалы и ждем…

– Значит, от разговоров хуже уже не будет. Понимаю, что тебе и без того огорчений хватает… Просто на пути сюда я стал свидетелем одной крайне неприятной сцены. Я сам отчасти виноват в произошедшем и поэтому очень расстроен. Ну а про твоего отца я только хотел сказать, что у него были в жизни определенные цели и он их достиг. Состоялся как муж, как медик, как семьянин, как американец. Он добился успеха и, выйдя на пенсию, ездил на «Роллс-Ройсе». У нас у всех свои задачи. Чувствительность, дружелюбие, доброта, сердечность – на это сейчас почему-то смотрят с подозрением. К откровенной порочности люди относятся гораздо спокойнее. И тем не менее Элья был верен своему предназначению. Оно написано на его лице – таком хорошем, таком человечном. Он кое-что из себя сделал. Причем сделал неплохо. Быть хирургом ему, как ты знаешь, не нравилось. Эти трех-четырехчасовые операции были для него мучением, но он исполнял свой долг. Элья хранил верность чистым человеческим состояниям. Он знал: на земле всегда были и будут достойные люди. Ему хотелось пополнить собою их ряд, и он, по-моему, справился с этой задачей лучше, чем я. Лет до сорока я был просто польским евреем-англоманом и человеком культуры – довольно бесполезным. Но Элья с его сентиментальностью, с его, если угодно, приверженностью шаблонам и восприимчивостью к пропаганде все-таки сделал кое-что хорошее. Выбился в люди. Я уверен: он любит тебя и Уоллеса. Меня, полагаю, тоже. Я многому у него научился. Как ты понимаешь, я не идеализирую твоего отца. Он излишне чувствителен, часто повторяется, любит поворчать. Хвастлив, тщеславен, горд. Но он прожил жизнь хорошо, и я им восхищаюсь.

– В общем, он человек. Согласна: он человек.

Анджела, видимо, слушала Заммлера вполуха, хотя и смотрела прямо на него. Ее колени были разведены, и под юбкой виднелось белье. Бросив взгляд на эту розовую полоску, Заммлер подумал: «И зачем спорить? Какой смысл?» Однако он все-таки ответил:

– Все мы люди в той или иной степени. Кто-то в большей, кто-то в меньшей.

– А в ком-то человеческого совсем мало?

– Пожалуй. Нехватка человечности или ее ущербность – опасная вещь.

– А я думала, все рождаются людьми.

– Нет, это от природы не дается. Дается только способность стать человеком.

– Ладно, дядя, для чего вы мне все это говорите? Ведь не просто же так? Наверное, вы что-то имеете в виду?

– Наверное.

– Вы меня критикуете?

– Нет, я хвалю твоего отца.

Широко раскрытые глаза Анджелы гневно горели. Ссора с женщиной в отчаянии? Бога ради, только не это! И все-таки Заммлер пытался чего-то от нее добиться. Его худое тело выпрямилось, поседевшие рыжеватые брови нависли над затемненными очками.

– Мне не нравится то мнение, которое вы, похоже, обо мне составили, – сказала Анджела.

– Разве это важно сегодня? Впрочем, может быть, это только на мой взгляд сегодняшний день особенный. Вероятно, если бы мы жили в Индии или в Финляндии, мы бы чувствовали себя по-другому. Нью-Йорк навевает мысли о коллапсе цивилизации, о Содоме и Гоморре, о светопреставлении. Здесь конец никого не удивит. Многие даже ждут его. Причем я не знаю, связано ли это с тем, что современные люди так уж плохи. Кровопролития бывали и раньше. Цезарь, например, за один день убил четыреста тридцать тысяч тенктеров. Даже Рим содрогнулся от такой резни. Нет, наше время, по-моему, далеко не худшее. Но в воздухе витает предчувствие распада, и я улавливаю это настроение. Я всегда ненавидел людей, которые кричат: «Это конец!» «Да что вы можете знать о конце? – думал я. – Вот мне при моем, если можно так выразиться, могильном опыте кое-что известно». Однако я грубо ошибался. Чувствовать правду может кто угодно. Допустим, это действительно правда, а не просто настроение, не просто следствие невежества или тяги к разрушению, не просто желание тех, кто пустил свою жизнь под откос. В любом случае человек еще существует. Или существовал до недавнего времени. У него есть человеческие качества. Наш слабый сумасшедший биологический вид до сих пор боролся со своим страхом, со своими преступными наклонностями. Мы гениальные животные.

Эта мысль часто посещала Заммлера. Сейчас она свелась к голой