И память тут же услужливо подсказывает, старуха Тахи – тоже редкая добыча, бывшая жрица бога смерти. Вот только я не верю в эту чушь. Была бы она не шарлатанкой, вымолила бы у своего бога легкую и достойную гибель для себя и тех, кто сейчас с ней в этой клетке.

– Заткнись! – я наотмашь бью ее по лицу, чтобы не выла. Это неимоверно раздражает, а я выговариваю ей все, что накипело: – Как брать деньги за ритуалы и песнопения, так ты была всемогущей жрицей, а стоило воинам Нила захватить тебя, как твоя магия исчезла?!

Она молчит, лишь зло смотрит, не отвечая. Ну и пусть. Знает же, что я права.

А дальше нас везли. Долго, пока клетку не выставили в центре рынка рабов всем на обозрение и не устроили торги. Каждую из девушек грубо вытаскивали из клетки, стаскивали тряпки, заменившие одежды, крутили наши обнаженные тела, выставляя на обзор, заставляли показывать зубы. Ведь чем здоровее рабыня, тем дольше прослужит. Когда вытащили меня, хорошо помню, как пыталась прикрыться, кусаться, по лицу текли бессильные слезы, но чьи-то наглые руки без тени сомнения ощупывали будущий товар.

– Сотню, даю сотню, – раздавалось вокруг.

– Две сотни.

– Три!

Я часто моргала, пытаясь избавиться от пелены слез, но тут же накатывала новая. И куда только исчезла моя храбрость?

– Тысяча, – небрежно бросил кто-то слева, и я почувствовала, как к моим ногам упал тугой кошель, который тут же подобрал торговец.

– Продано, – возвестил он.

Я подняла глаза туда, где стоял мой новый хозяин, и увидела старика лет семидесяти, он жадно скользил взглядом по моей фигуре, а на губах играла похотливая усмешка. Рядом с ним стоял молодой брюнет, смотревший на все происходящее крайне неодобрительно. Тогда я не ошиблась, подумав, что это сын старика, а позже узнала его имя.

На мне застегнули ошейник с поводком, конец которого вручили старикашке. Он тут же потянул меня, как осла в стойло, заставляя идти через толпу в чем мать родила. Было нестерпимо стыдно, но я сдерживала всхлипы. О, как же я ненавидела в тот момент свою жизнь!

Мы проходили мимо клетки, когда старуха Тахи схватила Хозяина костлявой рукой через прутья. Она цепко впилась в его икры и почти взмолилась:

– Я вижу, у господина есть деньги. Выкупите меня, и я сумею пригодиться достойному мужу.

Губы старика брезгливо скривились.

Он выдернул ногу из захвата, тут же больно наступив Тахи на пальцы сандалией. Старуха вскрикнула и зашипела от боли.

– Не смей трогать господ грязными лапами, – зазевавшийся надсмотрщик вытащил бывшую жрицу из клетки и щедро одарил плетьми.

Но этого я уже не видела, лишь слышала в отдалении свист кнута и проклятия, щедро посылаемые нам в спину. Старуха обещала отомстить так, что мы сами возненавидим себя…

Я усмехнулась и открыла глаза, встречаясь взглядом с Малкольмом.

Он ни капли не изменился с тех пор. Бессмертие все же было ему к лицу, хоть он и отказывался это признавать.

Сбылись ли проклятия старухи?! Вряд ли. Как я и говорила, старая шарлатанка могла только языком трепать и разводить костры с разноцветным дымом.

Я прожила уже несколько тысяч лет, но так и не стала ненавидеть себя. Как раз наоборот, себя я любила, и моя жизнь меня устраивала во всех ее проявлениях.

Что же касалось Эхнатона, то и он не выглядел недовольным. Да, в вечном поиске ответов и способов избавления от священного дара, но уж точно не ненавидящим жизнь…

– О чем задумалась? – вместо приветствия спросил он, будто не прошла неделя с нашего прошлого разговора.

– Вспоминала день нашей первой встречи.

Он скривился, будто от головной боли.

– Отвратительный день. Я бы желал его забыть.

– А я – нет. Он отличное напоминание того, кто из нас кто. Рабыня и сын своего похотливого папаши…

Договорить он мне не дал, остановил жестом.

– Не надо продолжать. Я прекрасно помню, что тогда происходило. И ты прекрасно знаешь, что я никогда не одобрял то, чем занимался мой отец. Особенно работорговлю.

Я лишь иронично усмехнулась. Эхнатон мог осуждать поступки отца сколько угодно, но ведь именно ему пришлось возглавить дела, когда его папаша сдох… к слову, это произошло весьма быстро после того, как меня купили. Не рассчитал старикашка сил в постели. Этот подонок хрипел, схватившись за сердце, и медленно сдыхал после нескольких насильственных фрикций, пока я рыдала, отползая подальше в угол его покоев.

А потом я сбежала из его спальни и никому не рассказывала, что произошло. Ума хватило помалкивать, ведь сразу поняла, на кого свалят вину за смерть Хозяина. Никто не станет слушать рабыню… И я молчала, даже спустя столько лет не признаваясь Эхнатону в правде. Да и какая, в сущности, теперь разница, отчего сдох его папаша?!

– Мне сказали, ты уволила кухарку.

Малкольм задумчиво нанизал на вилку кусочек яичницы с беконом, при этом не спешил поднести их ко рту.

– Зачем ты так с почтенной мадам? Она проработала в этом доме сорок лет.

– Мадам, – в тон ответила я, – вздумала меня отравить тухлым мясом. Запах до сих пор не выветрился из стен дома.

– Ерунда, – возразил Эхнатон. – Я ничего не чувствую.

– Мне лучше знать, – огрызнулась я в ответ. – Мое обоняние в сотни раз чувствительнее твоего… особенно теперь.

Он отложил вилку и внимательно вгляделся в мое лицо:

– Что ты имеешь в виду, и почему на тебе очки?

– Побочное действие моего эксперимента, – я улыбнулась кончиками губ. Победно, ведь в душе действительно ликовала. – Сегодня ночью мне удалось совершить полный оборот, Эхнатон. Я летала над городом, и это было действительно потрясающе.

Он неверяще смотрел на меня, не говоря ни слова. Видимо, был так шокирован моими словами.

– А как твои успехи в поисках? – с легкой ехидцей поинтересовалась я. – Не то чтобы мне было интересно, но ведь должны же быть и у тебя успехи на фоне моих?

– Это чудовищно, – выдохнул мужчина, явно игнорируя мой вопрос. – Ванесса, ты что, не понимаешь, с какими вещами заигрываешь? Это не может кончиться хорошо. Все эти эксперименты лишают тебя не только разума, но и… – он замялся, подбирая слова, – человеческой сути.

Если бы не очки, он увидел бы, как я закатила глаза.

– О какой сути речь, если мы давно уже не люди? Смирись уже с этим, Малкольм! Мы лучше, совершеннее, почти Боги!

В моем голосе звенело восхищение самой собой.

– Мы проклятые, а не Боги, – выплюнул он. – Вынуждены жить и смотреть, как умирает все, что нам дорого. От старости, времени, превращаясь в прах. Я видел, как ушла моя мать, сестры, как умирали их дети, и дети их детей. Мы паразиты, Ванесса, ты забираешь жизни у обычных людей, пусть и подонков, я же завишу от тебя. Мы не создаем ничего нового и не созерцаем. У нас нет и никогда не было детей, и при всех своих желаниях я осознаю разумом, что, наверное, это к лучшему. Ты была бы отвратительной матерью, а я был бы вынужден потом носить цветы и на их могилы, пока ветер не превратит надгробные плиты в пыль…