– Не может быть!

– …Это правда форель! Она уже раз пять на одном и том же месте играет. Алан, поймай ее!

– Увы, в чужих владениях ловить рыбу не позволено, а то бы я, конечно, попробовал.

– А может, это скоро будут твои владения. На какую мушку ты бы ее ловил?

– Даже не знаю… На осоку… или на мокреца. Может быть, на кучера… Ох, уже смеркается.

С воды поднимался туман, веяло речной прохладой, тянуло запахом ила и камышей. Пауки оплетали паутиной высокие травы. Переходя мост, я взглянул вверх по течению, увидел в зеленеющем небе на западе тонкий серп новой луны и подумал, что, как бы все ни обернулось, мы с Карин счастливы.

– О чем задумался? – спросила она, сходя с моста на тропинку.

– Да все о том же… Дворцы, сады и страны призови, все примут нас как образец любви.

– Я не против стать образцом, но, по-моему, для некоторых это будет чересчур. – Она взяла меня за руку. – Ах, милый Алан, пригласи меня куда-нибудь на ужин. Мне очень хочется.

– Карин, ты вся дрожишь!

– Spannung![114] Просто я переволновалась. Видит Бог, у нас с тобой хватает причин для волнения.

Утром, в церкви, Карин держала себя с величественным достоинством, но не кичилась, а, наоборот, вела себя скромно и застенчиво. Если на берегу Ичетакни она являла собой образец искусного пловца, то сейчас словно бы источала мягкое сияние женственности. Многие, особенно женщины, всегда суетятся вокруг новобрачной, не столько из желания помочь, сколько из любопытства, будто обнюхивают нового члена стаи. После службы, пока Тони на залитом солнцем крыльце сердечно прощался с прихожанами, к нам подошли какие-то особы и стали расспрашивать Карин, нравится ли ей в Англии, пришлась ли ей по вкусу еда в английских ресторанах, где лучше магазины – здесь или в Дании, хорошо ли ей в Ньюбери и тому подобное. Карин беседовала с ними вежливо, сдержанно и благопристойно, так что все остались довольны.

Фил Маннион, церковный староста, отвел меня в сторонку, поговорить о приготовлениях к празднику урожая, точнее, попросить, чтобы я ссудил ему большие вазоны и блюда со склада в магазине. Ко всем празднествам Фил готовился загодя и, как правило, волновался по пустякам. Заручившись моим согласием, он сказал:

– Алан, пойдемте со мной, пожалуйста, я покажу вам, что я имею в виду.

– Хорошо, – ответил я, – только ненадолго. Мне не хочется оставлять жену на растерзание местным кумушкам, они и так устроили ей допрос с пристрастием.

– Судя по всему, она прекрасно с ними справится. Такая красавица отвертится и от обвинений в убийстве. Вот, посмотрите, Алан, – здесь, у входа, мне бы хотелось поставить огромную чашу, полную цветов, фруктов и овощей. У вас такая найдется?

Мы стояли под стенами западной башни; Фил говорил взахлеб, а я рассеянно с ним соглашался, разглядывая благородные арки нефа, возведенного в шестнадцатом веке, и представляя себя и Карин на ступенях алтаря. Что Бог сочетал, человек да не разлучает. Скромная церемония, в присутствии маменьки, Флик и самых близких друзей. Что ж, со временем так оно и случится. Надо только дождаться, когда Карин будет к этому готова. Я вспомнил слова Тони о том, что нельзя валить все в одну кучу. Наверняка в один прекрасный день Карин сама это предложит.

Церковь Святого Николая украшают великолепные викторианские витражи, похожие на цветные картинки в книге: в окнах по одну сторону – притчи, а по другую – чудеса. Я посмотрел на сеятеля, веером разбрасывающего семена из горсти, потом перевел взгляд на брак в Кане Галилейской и пожалел о том, что на свадьбу никак не пригласишь Белую Лошадь. Вот если бы она прошествовала по церкви, как Каменный гость в «Дон Жуане», я бы выставил ей целую бадью шампанского. И вообще, неплохо бы выпить пинту горького, а то правда жаждой замучила, как говаривал мой отец. Поскорее бы Фил закончил.

На следующее утро я позвонил в Музей Виктории и Альберта и договорился о встрече с Джоном Маллетом во вторник после обеда.

– Карин, поедешь со мной?

Она расставляла продукцию фабрик «Ройял Копенгаген» и «Бинг и Грёндаль» на столике у стены и, услышав вопрос, положила тарелку на столешницу, обернулась и взглянула на меня с хорошо знакомым мне снисходительным выражением.

– Я спрашиваю, ты поедешь со мной в Музей Виктории и Альберта?

Она улыбнулась и помотала головой.

– Как это – нет? Эта находка – твоя заслуга. Неужели ты не хочешь услышать, как ее объявят подлинной?

– Мне ничего объявлять не надо. Я и так знаю, мне Белая Лошадь сказала.

Все утро она была молчаливой и какой-то отрешенной, погруженной в свою красоту, как леопард, взирающий куда-то вдаль поверх голов восхищенных зевак. В полдень я ушел в банк, а вернувшись, застал ее за чтением тома анналов Общества английской керамики 1960 года, где была опубликована статья Лейна и Чарльстона о «Девушке на качелях».

– Ну и что ты нового узнала? – спросил я, касаясь плеча Карин.

– Ничего. Только то, что ты мне рассказывал. Das stimmt damit ein[115].

– Обедать пойдешь?

– Миссис Тасуэлл только что ушла, так что я посижу в магазине. А ты иди поешь.

– Любимая, что с тобой?

Она встала, вернула том на полку и посмотрела на меня – с дерзким пренебрежением, как на парней, сплавлявшихся по флоридской реке.

– Все в полном порядке.

Ее уверенность и спокойствие глубоко растрогали меня. Дай бог, чтобы все оправдалось, подумал я, в который раз ощутив себя ее верным слугой и поклонником. Если ей хотелось одиночества, то я не смел его нарушать, поэтому ушел обедать.

Когда я вернулся в магазин, оказалось, что Карин отправилась домой, оставив мне записку, где говорилось, что все в порядке и что ей очень хочется, чтобы я поскорее пришел.

Вечером начался дождь – легкий летний дождь, не предвещавший затяжного ненастья, – и вместо того, чтобы поработать в саду (самое лучшее средство для снятия нервного напряжения), я решил заняться своей коллекцией керамики и фарфора. Я снимал хрупкие вещицы с полок, осторожно стирал с них пыль, нежно поглаживал глазурь и придирчиво рассматривал фигурки под светом лампы на викторианском чайном столике, подарке Стэннардов.

Карин закончила письмо Флик, с благодарностью за теплый прием, написала пространное послание моей маменьке, а потом, распахнув застекленные двери в залитый дождем сад, села за рояль и заиграла шумановский «Карнавал». Через некоторое время, под влиянием чарующей музыки, я прекратил свое нервическое занятие и уселся у окна, глядя на листву, дрожавшую под каплями дождя, и на сизую пелену, колыхавшуюся над далекими холмами.