Крупный приток внешних сил, решительный удар могли изменить положение, встряхнуть разлагающиеся собственные силы, увлечь их простым механическим влиянием успеха.

Но с утратой необходимости в Восточном фронте союзникам не было особой нужды в предоставлении такой внешней силы. Мысль эта пока не была еще оставлена только Японией, хотя и она вопрос о посылке своих войск на Урал поставила почти в безнадежные условия, внеся его на рассмотрение мирной конференции в Париже.

С моей точки зрения – я несу за нее всю тяжесть моральной ответственности, – надо было решать, и решать бесповоротно: если союзники дадут необходимую внешнюю силу, не английских инвалидов[46], не анамитов[47], не приспособленных к условиям Сибири, а настоящую прочную, однородную боевую силу, надо использовать ее самым решительным образом, если же нет – надо считать дальнейшую интервенцию бессмысленной, ослабляющей и без того потрясенную Россию, углубляющей пожар гражданской распри. Тогда надо, наоборот, желать скорейшего ухода иноземной силы с русской территории, решать внутренний спор возможно безболезненнее своими русскими силами и быть настороже по отношению уже самих союзников.

Эти мысли в еще более категорической форме были выражены в составленной мною записке, в которую входил и ряд положений, касающихся вопросов внутренней политики и необходимых, с моей точки зрения, реформ. Несмотря на определившийся почти отказ союзников от активного содействия вооруженной силой, я все-таки решил передать мою записку и тем определенно выяснить мой тогдашний взгляд на задачи интервенции. Приведенные выводы не были лишь продуктом моих собственных умозаключений. Я имел довольно подробную информацию из Сибири. Эта информация только подкрепляла мои выводы.

Еще в марте положение на Дальнем Востоке и в Сибири рисовалось примерно в следующем виде:

«Дальний Восток – положение крайне тяжелое, неустойчивое, опасное. Объединения с Западом Сибири (Омск) все еще не достигнуто. Полное взаимное недоверие существует и между Владивостоком и Читой…

Иностранцы в подозрении и вражде друг к другу, на основе самой обостренной конкуренции. Сами они, не исключая, пожалуй, и японцев, находятся под давлением своих домашних осложнений. Тем не менее влияние японцев, как реальной силы, растет за счет положения американского влияния…

Слабое место русских руководящих групп – стремление к возврату старых форм государственности, к возрождению опрокинутых революцией методов управления – это губит все их начинания. Народные массы и даже средние классы все более и более уходят из-под влияния консервативно настроенных верхов, которые проявляют все большую и большую растерянность и видят спасение положения исключительно в карательных экспедициях против наиболее строптивых «подданных»… Национальная идея в пренебрежении – полное засилье чужеземцев…

Чита – положение более устойчивое, несмотря на вражду и конкуренцию Запада. Преобладание, главным образом, японского влияния.

Западная Сибирь – вулкан, который, правда, только еще дымится, назревающая угроза больше всего скопляется на его тыловых склонах. Мер предупреждения никаких. Все тянется к знакомым старым формам, ни прогресса, ни оздоровления не видно. Много общего с положением на юго-востоке России ранней весной 1918 года. Почти полное отсутствие понимания текущего момента и выставляемых ходом событий требований. Старое заблуждение о возможности предписывать низам свои условия сверху, при наличии лишь одного голого устрашения.

Некоторое исключение представляет Уральский фронт, несколько отрезвевший от пережитой им разрухи, но и он для его закрепления и оздоравливающего влияния требует скорейшей посылки хорошо организованной вооруженной силы, способной драться, а не демонстрировать слабость союзников и неискренность их намерений в отношении России…

Сейчас происходят какие-то особо важные переговоры между Омском и японскими представителями, это может резко изменить положение, но конечный результат, без поддержки значительной силой, будет тот же самый…»

Вместе с тем, учитывая наличие некоторого внимания со стороны союзников к Омску и продолжая оставаться на старой точке зрения безнадежности принятого Колчаком и его правительством курса, я сделал попытку предупредить и намекнуть ему на необходимость более тесного сотрудничества с Японией и на своевременность определенных внутренних реформ в смысле большего сближения с широкими народными массами и привлечения их к непосредственному участию в устройстве их собственной судьбы.

Омск все же был для меня частью России, и это сознание не заслонялось во мне даже столь еще недавним в отношении меня, как члена Директории, актом. Я не использовал официальных путей через местного посла для пересылки Колчаку моего письма, поручив это сделать в частном порядке возвращавшемуся в Сибирь моему адъютанту Гуковскому208.

Возвращаюсь к дневнику.

После беседы с японцами завтракал у морского агента Дудорова. Там были Крупенский, какой-то японский дипломат с супругой, статс-дамой императрицы, и французский моряк, оказавшийся лейтенантом русского флота Гессе. Последний едет к Колчаку.

У Дудорова, кроме чудесного особняка, прекрасный сад и возможность иметь две дачи. Понятно, приходится быть очень осторожным и гибким, чтобы не потерять столь благоприятные условия службы. Семья очень радушная и внимательная.

Токио. 19 марта

Напомнил Подтягину о визах, он любезно взялся их получить, но, как оказалось, ничего еще не сделал в этом направлении.

Подготовил письма Колчаку, Жанену и Ноксу209. Последним двум просто как добрым старым знакомым, без всякой политической окраски. Все это повезет отъезжающий завтра Гуковский.

Я подвел итоги моему почти трехмесячному пребыванию в Токио; я не сидел даром и все, что можно было сделать в смысле достижения роли Японии, сделал, сохранив в целости единственное мое достояние – мой скромный установившийся здесь авторитет.

Токио. 21 марта

В военной агентуре некоторое оживление – ей переданы все военные заказы Омска.

Вечером уехал Г. вместе с лейтенантом Гессе210. Из Омска очередная гадость. Военный агент Подтягин сообщил, что211 получена телеграмма о немедленном зачислении Г. в строй. Я не возражал бы против этого решения: хороший офицер нужен в строю, а штабы и так переполнены, да и сам Г. не прочь уйти в строй212. Дело, конечно, не в Г., а в том, что он мой бывший адъютант, – мелкая шпилька мне… Все это проделки шайки, окружающей Колчака. Ведь большинство из них совершенно не нюхали пороха, а бедный Г. – обнаженный нерв.

На прощанье он просил извинить ему эту нервность, я заверил его, что учитываю это обстоятельство и расстаюсь с ним только ввиду неопределенности моего положения и нежелания отрывать его от семьи.