Максиан и сам нередко размышлял над этим, а ещё размышлял над тем, насколько сильно он устал и от ненасытных оскалов «сильных мира сего», и от лживой политики, в которой сам погряз по уши, и от беспрестанного разочарования, когда боишься поверить в кого-то, чтобы в очередной раз не столкнуться с человеческой гнусью, чтобы оставить хоть миллиметр в своей душе для веры во что-то светлое, редкое. Устал каждый раз убеждать себя, что добрых, сочувствующих людей гораздо больше, чем кажется, что и среди осквернённых немало достойных… а потом стоять перед разрушенными домами и слушать предсмертные крики, от которых после просыпаешься в холодном поту по ночам. Как же он устал! Устал от крови, жестокости и страданий, устал копаться в смердящей куче интрижек хитрожопых господ, таких же, как он сам; устал обмениваться остроумными репликами, продумывать десять шагов наперёд, чтоб в дураках не остаться, либо другого в дураках оставить. Что толку от всей этой возни, если несправедливость как восседала на троне, так и продолжает восседать, и не важно, носит ли она бороду или прячется за миловидным личиком с пухлыми губками и невинным взглядом.

Единственным утешением стала дочь, может и не простившая его, но признавшая в нём отца. Она назвала его папой, пусть и в грубой форме, но ведь признала же! О большем он и не смел мечтать. Казалось бы, вот оно — умиротворение, прими этот дар и спокойно доживай свой век, но и его послевкусие отдавало тленом. Анна не просто погибла из-за его трусости, её убили намеренно. Убили из-за него. Впрочем, эти догадки лучше оставить таковыми, иначе можно сойти с ума.

— Пора нам, друг, уступить место тем, у кого ещё остались силы, — произнёс Максиан. — Тем, кто ещё не успел опустить руки…

— Опустить руки! — Севир возмущённо засопел. — Нет, дружище, ничего опускать я не собираюсь! Не дождётесь, мать вашу! Не для того я рвал себе задницу все эти годы. Я не раб, Максиан, больше не раб! Я осквернённый, и горжусь этим. И сделаю всё, чтобы мой народ тоже гордился.

Максиан удивлённо моргнул:

— Разве не ты минуту назад сетовал на тщетность нашей жизни? Что-то я перестаю тебя понимать.

— Скулить я могу о чём угодно, только последний кретин живёт без капли сомнений или сожалений. Да, я подыхаю! Подыхаю позорно, не в бою, как полагается скорпиону, но в жопу гордость, для меня важнее оставить после себя наследие, потому я и вынужден обратиться к тебе за помощью. В последний раз, друг, ты уж прости, но такое доверить я могу только тебе, — Севир натянул виноватую улыбку, хотя на самом деле вряд ли страдал угрызениями совести.

— И что за важную миссию ты мне уготовил? — Максиан подозрительно прищурился. — Уж не собрался ли ты меня просить взять твоего преемника под свою опеку?

— Собственно, об этом я и хотел тебя попросить, — оживился Севир. — Обучи его уму-разуму, хитростям политическим. Ну, сам знаешь… Мальчишка очень способный, быстро всё впитывает. Только не дави, не внял я этому совету в своё время, вот и поплатился.

Что ж, просьба предсказуемая, управлять даже ничтожным посёлком — задача не из простых, а этот хотя немного неотёсанный, да и умом не слишком блещет, но непроходимым болваном его не назовёшь. Пожалуй, толк с него будет, если постараться.

— Ладно, сделаю что смогу.

— Отлично! — приподнявшись, Севир схватил с тумбы чистый платок и зашёлся в надрывном кашле. Затем, отняв платок от губ, бросил его рядом с подушками. На белой ткани алело пятно. — Только не тяни с его поисками, а то натворит ещё бед, потом тебе же расхлёбывать.

Максиан насторожённо выпрямился. Кажется, они снова друг друга не поняли.

— Постой-ка, ты о ком сейчас говорил?

— А ты о ком подумал? — нахмурился Севир.

— О Клыке, разумеется! Он же теперь твой преемник, разве нет?

Вернувшись на подушки, Севир обречённо закатил глаза. Лоб его блестел от испарины, лицо стремительно бледнело.

— Какой, к хренам, Клык! — простонал он. — Нет, парень он хороший и надёжный, но не лидер, пойми ты!

— Если ты о Сто Тридцать Шестом, то и думать забудь! Ни за что, хоть на коленях ползай!

— Ты обещал!

— А теперь беру свои слова обратно. Не понимаю, чего ты в него вцепился, как в спасительную соломинку? Он безнадёжен, это монстр, ни на что не способный, кроме как рушить, уничтожать и убивать. Такого лидера ты хочешь осквернённым? Чтобы отнять у них и без того смехотворно малую возможность быть принятыми обществом? Ублюдок же развяжет войну! Кровавую, страшную, от которой стране не оправиться. Тебе-то плевать, ты уже труп, а мне ещё смотреть, как гибнут невинные, как гибнут мои дочери и на той стороне, и на этой. Нет, Севир, на такое я не подписывался!

Севир с минуту молчал, задумчиво изучая бревенчатую стену, затем перевёл взгляд на Максиана:

— Ты ошибаешься, друг. У Керса есть все шансы стать хорошим лидером. Он справедлив и вовсе не жесток, я-то его лучше знаю! Просто у него ориентиры сбились, не туда мальчишку повело, и в этом полностью моя вина, между прочим. Не доглядел, не внял предупреждению… Зря я его в Скорбь потащил, не готов он был, а я запаниковал, надавил. Пойми ты, он именно тот, кто нужен Перу, в таких, как он, нуждается мой народ! И если ты откажешься, то да — он станет монстром, убивающим в отместку за вековое иго, а это уже будет на твоей совести.

Подскочив, Максиан в сердцах отшвырнул стул, и тот с грохотом рухнул на пол.

— Не нужно тыкать мне моей же совестью! Я тебя ещё тогда просил пристрелить мальчишку, чтоб не мучился сам и других не мучил, вот и подыхай с этим грузом, а не перекладывай с больной головы на здоровую.

— Ты жалкий, малодушный слизняк, — процедил сквозь зубы Севир, — и волнуют тебя только твои интересы. Уверен, не окажись Твин в каструме, ты бы и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Ровене. Трусливое ты ничтожество! Мы за тебя свою кровь проливали, сколько ребят там оставили, Семидесятый жизнь свою отдал за твою паршивую шкуру. Если ты откажешься, Максиан, гореть тебе в пекле ещё прижизненно, попомни мои слова!

Севир говорил и говорил, кричал что-то в спину, но Максиан его не слушал. Захлопнув дверь, он вернулся к себе и, выудив из-под кровати припрятанную бутыль вина, наполнил кружку до краёв. Пускай Севир хоть ядом брызжет, пускай, умирая, проклинает на последнем вздохе, но никогда не быть этому ублюдку во главе осквернённых! И никогда он, Максиан Агила-Кастоде, не поможет ни одним даже вшивым советом чудовищу, убившему сотню ни в чём не повинных людей. Пускай осквернённые называют это возмездием, но потворствовать жестокости, даже обоснованной, ничем не лучше, чем порождать её.

— Ну что, таран, готовься, — посторонившись, Керс клацнул крышкой зажигалки.

— А что, мне нравится! — Триста Шестой лениво повёл плечами, прохрустел шеей. — Уж куда лучше «Туши».

За спиной язвительно хихикнула Альтера.

— А если не прошибёт? — засомневался Цыплёнок.