— А сколько нужно будет заплатить? — спросил Джон.

— Возможно, много, — предостерегла она. — Может, одно из твоих ружей, которые остались у тебя дома.

— Они все еще там? — недоверчиво переспросил Джон. — Я решил, что все уже украли.

Она невозмутимо кивнула.

— Украли все. Но если ты решишь, что ружье теперь будет принадлежать Аттону, очень может быть, что его вернут.

— Я бы хотел, чтобы мои ружья вернулись ко мне, — заметил Джон.

Она рассмеялась.

— Думаю, ты бы не возражал. Когда завтра тебя примут в племя и ты станешь одним из нас, тогда никто, ни мужчина, ни женщина, ни ребенок, никогда ничего у тебя не возьмут, даже если будут умирать с голода. Они ведь взяли твои вещи, когда ты был богатым белым чужаком, и теперь все это пропало.

По выражению его лица она поняла, что не до конца убедила Джона.

— А чего бы ты от них хотел? Что бы ты делал со всеми этими вещами здесь, где все, что тебе нужно, ты можешь добыть луком и стрелами, копьем, палкой-мотыжкой, ножом или ловушкой для рыбы?

Джон ненадолго задумался и понял, что его вещи были частью той жизни, которую он оставил позади, частью его старой жизни. И лучше будет, если они пропадут и он позабудет о них, чем они будут стоять в углу нового индейского дома, напоминая о том человеке, каким он был, о той жизни, какой он мог бы жить.

— Прекрасно, — сказал он. — Если Аттон может вернуть эти ружья, он может оставить их себе.

Джон проснулся как раз перед рассветом, почувствовав на плече руку Аттона.

— Проснись, Орел, — прошептал он. — Пойди умойся.

Было очень рано, только мужчины двигались по деревенской улице, как серые тени. Было еще темно, только бледно-серая линия, как пятно побелки над темной массой лесных деревьев, указывала на близость рассвета.

Традескант вошел в воду рядом с Аттоном, повторяя каждое его движение. Сначала аккуратно вымыть лицо — глаза, рот, ноздри и уши. Потом тщательно помыть подмышки, пах, и наконец глубокое погружение в ледяную воду, а в это время потереть грудь, спину, бедра, голени и подошвы. Аттон вынырнул из воды, отплевываясь и отбрасывая назад длинные волосы.

Он побрел к берегу, Джон последовал за ним. На галечном берегу был разложен небольшой костерок, рядом с ним лежала куча крошечных табачных листьев. Аттон взял раковину галиотиса, достал из кучки лист, зажег его от одного из тлеющих угольков и, дуя на искру, пошел назад к реке, неся в вытянутой руке горящий лист и раковину под ним, чтобы собирать священный пепел. Он повернулся к солнцу и пробормотал молитву.

Джон точно скопировал его и тоже произнес нечто очень близкое к молитве, призывая взойти солнце, чтобы олень хорошо ел и был счастлив, чтобы дождь шел и растения росли, чтобы жестокий бог Окии не гневался и чтобы племя легко ступало по земле и хранило любовь матери. Потом Аттон рассыпал пепел и угольки по воде и повернул лицо к берегу. Джон последовал его примеру.

Там ждала Сакаханна, ее лицо было серьезным. Когда Джон подошел к подержанной одежде из оленьих шкур, которую ему дали при появлении в деревне, она молча покачала головой и протянула ему новенькую набедренную повязку из мягкой новой кожи и маленький замшевый фартучек, изящно изукрашенный.

Джон улыбнулся, припомнив ту маленькую индейскую девочку, впервые показавшую ему индейскую одежду, и то, как он не хотел расставаться со своими штанами. Она сощурила глаза, но губы ее не улыбались, она не говорила ни слова. Момент был слишком торжественным для слов.

Джон шагнул вперед и позволил одеть его так, как она хотела, затем позволил ей и Муссис разрисовать его красной мазью из медвежьего жира так, что кожа стала такой же красной в сером сумраке рассвета, как их собственная.

Из деревни доносился грохот барабанов, рассыпавшийся постоянным, настойчивым ритмом.

— Пора, — сказал Аттон. — Пошли, Орел. Настало твое время.

Джон повернулся, ожидая увидеть смеющееся лицо Аттона, произнесшего это имя, но взгляд воина был непоколебимым, а лицо — торжественно мрачным. Не было даже намека на улыбку.

— Мое время? — неловко переспросил Джон.

Сакаханна повернулась и пошла к деревне впереди них, но, когда они подошли к танцевальному кругу, она отстала и присоединилась к толпе женщин, ждавших в сторонке. Они окружили ее, взявшись за руки, и теперь она была в центре круга из женщин, соединивших руки, как сельский танцор в центре хоровода.

Джон оказался окруженным воинами, его вчерашними друзьями. Но никто из них не приветствовал его улыбкой. Их лица были неподвижными и твердыми, будто вырезанными из мореной древесины. Джон переводил взгляд с одного лица на другое. Они больше не казались друзьями, они казались скорее врагами.

Занавесь на двери в вигвам вождя откинулась, и старик вышел. Он был одет в костюм, вселяющий ужас, целиком сделанный из птичьих перьев, сшитых между собой так искусно, что Джон не мог заметить ни швов, ни ткани. Вождь выглядел как человек, превратившийся в темную, лоснящуюся птицу, он вышагивал на длинных ногах высокомерной поступью брезгливой цапли. За ним шли двое других старейшин в черных накидках, на которых поблескивали агатовые бусины. Накидки, увешанные амулетами и ожерельями из меди и раковин галиотиса, позвякивали при ходьбе.

Повинуясь жесту украшенного богатой резьбой копья вождя, два молодых воина неуклюже вышли из его дома, неся что-то низкое и квадратное. На секунду Джон вообразил, что это какая-то опора, подпорка или пьедестал, на котором вождь будет стоять и с которого будет обращаться к своему народу. Но потом он увидел, что в центре была выемка для подбородка, и дерево было грубо обрублено со всех сторон топором. С чувством тупого ужаса Джон понял, что это было на самом деле. Он достаточно часто бывал в Тауэр-Холле и был способен узнать плаху по ее виду.

— Нет! — закричал он и отшатнулся.

Но вокруг стояла дюжина человек. Они даже не пытались схватить его, они тесно прижались к нему, и Джон оказался окруженным плотной стеной твердых тел. Они взялись за руки и встали тесно, с силой прижавшись друг к другу, так что Джон оказался абсолютно беспомощным. Даже если бы он умер от страха или потерял сознание, он все равно остался бы стоять на ногах, так тесно они зажали его.

На лице вождя с клювоподобным носом появилась жестокая улыбка, его темные перья колыхались, будто он был английским вороном, проделавшим весь этот путь, чтобы выклевать у Джона глаза. Джон услышал свой крик, восстававший против несправедливости происходящего. Зачем было спасать его, когда он страдал от ожога и от отравления, когда он умирал от голода, зачем было приводить его сюда, а после всего этого отрубать ему голову? Но потом он вспомнил умные речи жителей Джеймстауна и понял, что у этих людей нет разумных причин для того, чтобы вести себя так, а не иначе, что ими руководит только злое озорство и бессмысленная жестокость, что вместо спорта у них пытки, а кровь они проливают ради развлечения.