— Это хозяйка моя, Дарья Николаевна! — представил ее Гнутов. — Молодовата, правда, для такого старого лешего, как я, да в войну и не то бывает.

Хозяйка ответила «старому лешему» веселой усмешкой, которая ясно говорила, что она придерживается несколько иного мнения, а затем обратилась к гостье:

— А я помню вас, Михайловна: вы при советской власти к нам в колхоз приезжали от райзо… Еще мне помогли льняные семена сортовые достать…

Лена вгляделась в лицо Дарьи Николаевны и тоже ее вспомнила: до войны эта женщина командовала льноводным звеном в колхозе имени Сталина, одном из девяти колхозов этого наименования.

— Давай, Даша, обедать, и гостью с дороги покорми! Хотя теперь разносолов нету, а все же у нас посытнее будет, чем в городе… Ты пешком шла, Михайловна?

— Пешком! Я эту дорогу хорошо знаю!

— А лесовиков не встретила?

— Каких лесовиков? — удивилась Лена.

— Да партизанов!.. Их тут в нашем лесу, что грибов… Под каждым кустом по партизану… Нам без ихнего разрешения никуда ходу нет — останавливают, спрашивают: куда, зачем?… Захотят — пропустят, захотят — назад воротят!.. Может, они тебя нарочно пропустили… Ну, садись, кушай, а после потолкуем.

Хозяева и гостья уселись за обед.

— А знаете, Ермолаич, почему я думала, что с вами что-нибудь случилось? — сказала Лена между двумя ложками похлебки. — Потому что вы не были в церкви на Страстную и на Пасху.

Гнутов рассмеялся.

— Вот чего ты меня в покойники-то зачислила? А мы с Вербного свою церковь открыли — в Старом Мохове на кладбище.

Яркая улыбка озарила лицо Лены.

— Правда? Я хотела завтра домой идти, а раз так — до воскресенья останусь, хочу в вашей церкви побывать!..

— Хорошая церковь!.. Хоть за это немцам спасибо приходится говорить, что верующим волю дали!..

Покончив с обедом, Дарья ушла на огород, а Прохор облокотился на стол и заговорил:

— Ну, теперь давай, Михайловна, говори, с чем пришла?..

Лена раскрыла свой видавший виды довоенный портфельчик и вынула бланки.

— С переписью, ермолаичююю Зимняя уже недействительна. Теперь все изменилось.

— С переписью, говоришь? — Гнутов взял бланк и начал разглядывать. — Лошади, коровы, гектары… Взялись, значит, опять немцы за сельское хозяйство?… Ну, это примета неплохая!.. Только не знаю я, что мне писать в эту твою перепись — половину правды или четвертую часть?…

— Не половину, не четвертую часть, а то, что есть на самом деле!..

— Нет, Михайловна! То, что есть на самом деле, я не могу писать!.. Рад бы, да не могу! Мне бы самому лучше иметь одно начальство, да ничего не выходит… Два надо мной царя — один в Липне, «шпрехен зи дойч», другой — в лесу под березой — «за Сталина, за совесткую власть»!.. И у обоих царей на мою шею припасены веревки… С работы меня ни один не гонит — люб я обоим… Немцы говорят: командуй, и партизаны тоже говорят: командуй!.. Ну, я и командую… А спрашивают с меня обои, и кормить надо обоих, а подчастую и самим жрать нечего… Коли я тебе тут, в этом талмуде, напишу, что столько-то у меня есть коров, телков, коней, свиней, поросят, курчат… а лесовики завтра пожалуют да половину себе на жаренку заберут — чем я в твоем Крайсландвирте отчитаюсь?… Глазами светить буду?… Сказать немцам, что у нас партизаны хозяйничают — себе хуже сделать: наедут, все позаберут под метелку, чтоб, мол, партизанам не досталось… да еще, чего доброго, как тут в Хохловке было, да в Вершинине — хаты пожгут, а людей повыгоняют, куда Макар телят не гонял… Может, еще и вздернут кого-нибудь, чья морда не понравится… Если партизанскую руку держать — еще того хуже: они нам не защита, они пошебаршат да и в кусты!.. А деревенские — отдувайся за ихние дела!.. Вот я, Михайловна, и прилаживаюсь; как немцы к нам приедут, говорю им — нету у нас партизанов! За лес, говорю, не отвечаю, лес большой, может, где, говорю, и сидят, а в деревню они не ходят… А как те гаврики заявятся, договариваюсь так: берите жратву и еще, коли вам нужно, только поблизости от нас никакой каверзы не устраивайте!.. Они мне это обещали: тут дорог ходовых нет, мостов нет, складов нет, взрывать им нечего… Если немцы какие приезжают — они их не трогают, им самим не с руки свою штаб-квартиру выказывать, а немцы далеко от дороги в чащу не лазают — побаиваются… Так вот и живу, под двумя царями…

Этот разговор «по душам» был прерван приходом сына Гнутова, высокого, широкоплечего парня, довольно хмуро посмотревшего на гостью. Прохор замолчал, взял бланки и начал над ними раздумывать, сколько ему чего показать в наличии, чтоб «и на правду походило, и немцам хватило, и лесовикам досталось, и мужикам оставалось».

* * *

А вечером того же дня, когда Лена уже спала в теплой хате Моховского старосты, в ее городской квартире раздался стук в окно, выходившее на огород.

— Кто там? — спросил, подходя к окну, Николай Сергеевич.

— Венецкий! Открой и впусти! — послышался явственный, требовательный голос.

В распахнутое окно влез бородатый человек в домотканном армяке. Он быстро закрыл за собой окошко, опустил маскировочное одеяло, и только тогда повернулся лицом к хозяину дома.

— Здравствуй, товарищ Венецкий!

— Шмелев! Александр Федорович!.. Вот не ждал!.. Откуда ты взялся? — и Венецкий крепко обнял старого сослуживца.

Шмелев слегка отстранился и внимательно посмотрел ему в лицо.

— Ты, кажется, в самом деле рад меня видеть?… Тем лучше!.. Я к тебе по делу! Разговоры будут большие.

— Я сделаю для тебя все, что смогу!

— Очень хорошо!

Хозяин и гость прошли в комнату, освещенную маленькой лампочкой, и сели у стола. Шмелев скинул свою потрепанную шапку и оглянулся на открытую дверь в соседнюю темную комнату.

— Разговор будет такой, что нас никто не должен слышать!

— Я один… Сегодня даже моей жены нет дома…

— Знаю! Твоя жена сегодня в деревне Мохово у старосты Гнутова, — сказал Шмелев и, встретив удивленный взгляд Венецкого, добавил. — Как видишь, у меня более свежие сведения, чем у тебя!.. За нее можешь не беспокоиться, она вернется целой и невредимой… Но я нарочно выбрал для своего прихода день, когда ее нет дома. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал о нашем разговоре, даже твоя жена!

Николай хотел было возразить, что Лена не чета его весьма болтливой первой супруге и умеет молчать лучше многих, но потом сам счел за лучшее промолчать.

Он поправил нагоревший фитиль коптилки и приготовился слушать.

Шмелев заговорил, тихо, медленно, выделяя и подчеркивая каждое слово.

— Ну вот, Николай Сергеевич, слушай: немцы тебя назначили бургомистром Липни, и ты на это согласился… Согласился, без сомнения, скрепя сердце, потому что ты — советский человек и не можешь быть предателем!..