Впрочем, красота древнего города не сулила «беяз руслар» легкой и сытой жизни. Стамбул еще не оправился от войны. Турецкий историк Ведат Эльдем отмечает, что положение в столице было очень тяжелым. Запасы продовольствия и одежды иссякли, пути импорта были перекрыты. Склады и амбары опустели. Населению вместо хлеба выдавалась безвкусная выпечка из ячменя, овса и бобов. Система распределения продуктов носила беспорядочный характер, процветали контрабанда и черный рынок. Все это приводило к обнищанию стамбульцев. В октябре 1918 года уровень жизни в городе, согласно индексу Управления государственным долгом, понизился по сравнению с довоенным периодом в 15 раз. Товары первой необходимости подорожали в 7–8 раз.

Прибавим к этому резко возросший уровень преступности, голод, болезни, неблагоприятную санитарную обстановку («беяз руслар» называли Константинополь Клопополем и Крысополем) и, наконец, десятки тысяч беженцев, гораздо более обездоленных, чем стамбульские кошки и собаки, – и мы получим довольно мрачные декорации, в которых разыгралась трагикомедия русской эмиграции на берегах Босфора.

Беженцы заселили Аксарай, Лалели, Каракёй и Перу. Основной наплыв «беяз руслар» пришелся на 1920 год – один из идеологов Белого движения, Василий Шульгин, утверждал: «В летописях 1920 год будет отмечен как год мирного завоевания Константинополя русскими». Зданевич в путевых заметках рассказывал о русских ресторанах с прислуживавшими в них светскими дамами и бывшими генералами в орденах; упоминал столовую для беженцев («обжорку») с глупыми разговорами о возвращении в Москву «под звон кремлевских колоколов». Русский Стамбул первой половины XX века – это порнографический театр «живых картин» (по слухам, актерам платили по одной лире за вечер), аристократические кабаре, игорные клубы, дома свиданий (где дама стоила 30 лир, а ночная оргия – 100) и лежащие на тротуарах люди с потухшими глазами.

Колоритную атмосферу русского Стамбула передает Михаил Булгаков в пьесе «Бег». Он крупными мазками рисует странную и печальную картину: в турецкие напевы вплетается шарманочная «Разлука», раздаются крики уличных торговцев – и вдруг загорается Константинополь в предвечернем солнце. Тараканьи бега, на которых разорилась немалая часть русской колонии, пивная палатка, белоэмигранты в потрепанной военной форме – все это накладывается на традиционную жизнь города и образует параллельную реальность, в которой Григорий Чар-нота, герой пьесы, «в черкеске без погон, выпивший, несмотря на жару, и мрачный, торгует резиновыми чертями, тещиными языками и какими-то прыгающими фигурками с лотка, который у него на животе».

Чарнота разделил судьбу многих своих соотечественников. На узких, мощеных брусчаткой улицах древнего города священники, аристократы и интеллигенты распродавали семейные реликвии. Пассаж «Cité de Péra» на улице Гран-Рю-де-Пера переименовали в Цветочный пассаж (Чичек пассажи) – баронессы и герцогини продавали там дешевые букеты, чтобы заработать на хлеб. В июне 1922 года американская журналистка Солита Солано в очерке для журнала The National Geographic Magazine писала, как беженцы из России спали прямо на улицах или ступенях мечетей. Они шатались без дела, попрошайничали, работали, когда удавалось найти работу, а иногда и выли от голода. Немногим посчастливилось устроиться официантами или посыльными. Княгиня могла подносить клиенту кофе, а генерал – подавать ему трость. Профессора, бывшие миллионеры, высокородные дамы умоляли купить у них сигареты или бумажные цветы. Солано делает простой и страшный вывод: «Ситуация с беженцами душераздирающая…»

Зима принесла русским новые испытания. «Беяз руслар» считали Стамбул перевалочным пунктом на пути в Европу, США или Латинскую Америку – но для дальнейшего путешествия требовалось получить визы. Те, кому повезло, уехали. Уже в Париже эмигранты выпустили сборник рассказов, где было опубликовано эссе «Русский в Константинополе». Его автор вспоминал, что зимой город ужасен. Отели, где ютились некоторые беженцы, кишели тараканами; в номерах царили холод и грязь. «Беяз руслар» старались покинуть берега Босфора, однако на дверях всех посольств висела надпись: «Русским виз не выдается».

Большинство «беяз руслар» влачило жалкое существование. По словам турецкого историка Зафера Топрака, «вместе с русскими беженцами распространялась бедность». Казаки, юнкера, солдаты и офицеры царской армии чистили канализацию, убирали мусор, проигрывали друг другу в карты мизерные хлебные пайки и снимали с дверей домов медные ручки, чтобы продать их и купить дешевое курево и водку. Во дворе русского посольства в Пере собирались престарелые фрейлины, обритые наголо из страха перед вшами. В ресторане «Rejans» бухгалтером работал профессор математики из Петербургского университета; в кабаре «Черная роза» трудился швейцаром сенатор. Обнищавшие фабриканты радовались, если их пускали ночевать в конюшни Долма-бахче. Пожилые аристократки закладывали золотые портсигары, а вокруг этих несгибаемых старух увивались бесконечные Николя и Вовочки – бывшие корнеты гусарских и драгунских полков. На греческом кладбище в Бешикташе похоронили графиню Софью Татищеву – праправнучку русского историка Василия Татищева. Вместе с телом покойной в турецкую землю опустили фотографию, на которой ее отец – любимец Александра III – запечатлен вместе с государем в день своего выпуска из кадетского корпуса.

Мерзости и ужасы повседневной жизни «беяз руслар» описаны Иваном Буниным, Александром Вертинским, Аркадием Аверченко, Любовью Белозерской-Булгаковой, Дон-Аминадо, Тэффи и многими другими. Читать и сравнивать воспоминания русских эмигрантов о Стамбуле очень интересно – сквозь тексты проступают портреты авторов, подобно невидимым чернилам, появляющимся на бумаге, если подержать ее над огнем. Каждый мемуарист изобразил Стамбул таким, каким сумел его понять и увидеть – поэтому рассказы «беяз руслар» разительно отличаются друг от друга.

У одних Стамбул ассоциируется с нищетой и безысходностью. Вторые тонко чувствуют поэзию города и воспевают его древнюю величественную красоту. Белозерская-Булгакова восторгается Айя-Софией, проникается тихим мистицизмом кладбищ и любуется Босфором. Для Тэффи османская столица стала притягательной и многогранной тайной: «Стамбул – первая дверь к востоку, мрачному и веселому, шумному и яркому – настоящему востоку. Покрыта она европейской плесенью и накипью, и открывать ее трудно и медленно. Но раз открыв, не закроешь никогда».

Вертинский рассказывает не столько про Стамбул, сколько про ссыльный блеск эмигрантов и «русские годы» Константинополя. Обласканный славой, артист привык блистать – еще до эмиграции он был приглашен в Йылдыз спеть для Абдул-Хамида II. В 1920 году легендарный тенор поселился в роскошном отеле «Pera Palace» и выступал в самых дорогих русских заведениях – в кабаре «Черная роза», ресторане «Эрмитаж», клубе «Максим-Стэлла». Поэтому Стамбул в мемуарах Вертинского – волшебный город из восточных сказок: «Сахарно-белые дворцы султанов со ступенями, сходящими прямо в воду. Море огней. Тонкие иглы минаретов. Башня, с которой сбрасывали в Босфор неверных жен. Маленькие лодочки – каики. Красные фески. Люди в белом. Гортанный говор. И флаги, флаги, флаги! Без конца. Как на параде!»

Центром русского Стамбула стала Пера. Аверченко вспоминает, как в Пере его остановила какая-то старушка и спросила: