в том, чтобы прибавиться в весе, истратить ассигнованные на поездку деньги, сколько возможно «загореть», посмотреть на голых женщин или на так же мало одетых мужчин и запастись сплетнями. Меня крайне раздражали некоторые особенности морского курорта – как я наблюдал их, в особенности, «загореваемость» и «оголяемость». Женщины, от младых лет до весьма почтенного возраста, столь же мало стеснялись голых мужчин и наоборот, как стадо коров. Почти не было видно купальных костюмов, на улицах, даже, было обычным явлением видеть здоровенных молодцов с волосатыми, кривыми ногами и слабым подобием разумеемого прикрытия, что надо отнести, если только не в большей мере, к женщинам, бюстгальтер и поясок которых имели, скорее, значение знаков препинания в двусмысленной фразе, чем подобие одежды. Не будучи нравствен в том смысле, какой, естественно, вызывает улыбку, я не видел цели этого выставления напоказ всех слабостей неуклюжих некрасивых, неграциозных тел, имеющих, в то же время, не то демонстративный, не то религиозный вид несения чего-то «принципиального» или неуместного озорства, с расчетом на крикливый эффект. Любители «загорать» так же скорбно потешали меня, как и карикатура аркадских счастливцев. Здесь, надо думать, должную роль сыграла литература, а главное, желание иметь выжженное солнцем удостоверение в том, что побыл на юге; загорелость, удалость, здоровье – стали синонимами. «Его мужественное, загорелое лицо» или «ее гибкий смуглый стан» – эти старопечатные фразы на протяжении ста лет дали сознанию известный тон, действующий гипнотически. Не зная, что есть случаи, когда загар определенно некрасив, то есть не соответствует типу, внешности, эти люди валялись на солнце, посыпая себя песком в самые жаркие, вредные часы дня, терпя ожоги, пузыри на коже; погружаясь в воду и дав, таким образом, сжаться артериям, они вновь брякались на песок, рассматривая друг друга, сравнивая темноту рук, спин, шей и щек. Они лежали длинными рядами, как человекоподобные шпалы, в молчании и мрачности, как бы терпя соседство соревнователей по жестокой и несправедливой необходимости. Можно было наблюдать все оттенки едкого действия солнца, – от противно-розового, – след первого ожога, до блестяще-кофейного.

По сравнению с бесстыдством женщин, валяющихся нагишом в нескульптурных позах, в то время, как возле их голов проходили неудержимо скашивающие глаза группы мужчин, купанье татарок поражало сдержанностью и своеобразным изяществом. Они приходили группами: женщины, девочки, старухи, и купались, но – в платьях, ухитряясь незаметно входить в воду и выходить из нее, и очень далеко от них купались мужчины-татары. Это сознательное уважение друг к другу невольно наводило на размышления.

По многим причинам, как такого, так и иного характера, я, начав собирать камни, уходил или по направлению к скалам Хар-Датага, или к мысу Дикой Козы.

Сгребать кучи гравия и пересматривать его, испытывая острое утоление охотничьей страсти, когда среди белых, черных, розовых, серых, зеленых мелькнет прозрачный, как опал, фернампикс или затерянная лет пятьсот назад итальянская бирюзовая буса – само по себе может наполнить день, как охота на дупелей или собирание грибов, но лучше раздеться и идти вдоль берега по колено в воде, смотря вниз. Плавная, прихлестывающая волна холодит кожу под сгибом колена и двигает по усеянному галькой дну сетку тени, вода шевелит камни, перекатывая их из стороны в сторону, и вот тут, когда они все очень ярки и чисты и так искрятся под водой, внезапно видишь голубовато-белый цвет халцедона, узор лягушки, карминовый сердолик. Вдруг нечто необычайное останавливает внимание. Оно мечется по дну в такт прибоя и кажется, что его унесет волна. Зеленое, золотое, розовое блестит в этом цветке моря. Поспешно схватив целую горсть камней, чтобы заодно вернее словить вместе с ними ускользающий из пальцев чудесный камень, искатель, смочив руку до плеча, извлекает находку и через минуту швырнет его с досадой. Быстро высохнув, камень оказывается обыкновенной галькой, потускнев, она теряет все краски, какие были ей сообщены влагой.

Так, с разочарованиями и успехами происходит охота. Иногда бродить в воде мешают медузы, живые стеклянные блюдечки с потягивающимися краями. Когда вода засорена илом так, что плохо видать дно, делается жутко бродить среди этих цветов из слизи, несмотря на то, что их узор правилен, как узор снежинки, и чрезвычайно разнообразен. Иногда мешал также резкий прибой.

Мне приходилось разговаривать с другими собирателями камней, которых встречал я на берегу, и, после нескольких таких встреч я убедился, что в основе нашей общей страсти к коллекционированию редкой гальки лежит неясная нам самим надежда разыскать неведомый камень, чрезвычайно венчающий все усилия, красоты. Если б это было не так, мы были бы удовлетворены тем, что нашли. Быть может, женщины грезили о бриллиантах и сапфирах, рубинах и изумрудах. Женщины, не знающие минералогии и естественной среды горных пород. Вероятно, они были правы в своем неведении. Что касается мужчин, то среди них были люди мелких и больших целей, от «соберу интересных камешков на память» до неясной и растравляющей жажды находить всё лучше, великолепнее, совершеннее.

II

Я жил на холме, несколько выше крыш Гель-Анея, между виноградником и невысоким обрывом. В моем распоряжении были две комнаты, выходящие на веранду, возле которой росли чахлые кипарисы, а неподалеку была мусорная яма. Цветов не было. Кое-где торчали обломки розовых кустов да краснели ягоды багаута. Это было жаркое время лета, с высохшей, жесткой травой, пылящей не хуже проезжей дороги. Выйдя на веранду, я мог видеть слева, через залив, мыс Дикой Козы, а справа – утесы Хар-Датага, где, по слухам, таились бухты Сердоликовая и Лягушачья. Восьмиверстная стена скал была недоступна с моря иначе, как посредством лодки, а так как в Гель-Анее их не было, за исключением двух, неизвестного назначения, которые нельзя было ни нанять, ни купить, я неоднократно размышлял о том, что следует мне совершить немую одинокую экскурсию и посмотреть на месте, не одолимы ли эти скалы со стороны материка благодаря каким-нибудь внутренним их трещинам или спускам. Проезжая на паровом катере Тридцать Дворов, где находится Биологическая станция, я замечал по подножию этих хаотических, мрачных стен узкие, прерывающиеся отвесами, отмели и пещеры. Пробраться туда являлось отличным упражнением. Я сшил холщевую сумку, наполнил ее провизией, захватил литр пресной воды, табак, чай и, встав рано утром, в очень хороший день, начал всходить на возвышение со стороны Гель-Анея.

Едва я одолел первые крутые холмы, как началась развертываться страна молчания. Она была залита солнцем, покрыта трещинами и оврагами. За подымающимися по склону зарослями пыльного дубняка виднелись неровные зубцы вершин скалистого побережья Хар-Датага. Они были слева и казались очень близко, благодаря