В горле Дьоллоха першило.

– Я умру без тебя, – прошептал он.

– Не умрешь! – снова засмеялась она. – Ты просто играешь в любовь перед тем, как полюбить по-настоящему.

Они помолчали. Дьоллох не стал садиться рядом. Приткнулся плечом к дереву, сложив узлом руки. Его трясло.

– У каждого джогура есть своя матица, – тихо проговорила Долгунча. – Мастера идут к ней по-разному. Кто – стремительно, кто – рывками, а кто – медленным шагом, трудно и упорно. Но достигнет человек назначенной ему границы и сколько б потом ни бился – выше не прыгнет. Я добралась до своей матицы, Дьоллох. А у тебя она еще очень высока. Достигнуть верха… больно. Человек бьется, колотится об него и может сокрушить душу, как если бы, стучась о балку в юрте, разбил голову. И я чуть не расшиблась о свою матицу. А после смирилась и возблагодарила Кудая за его чудесный подарок. Хотя поняла, что дальше мне дорога закрыта, что я под потолком – под своим потолком. Мой джогур не мал, однако не настолько велик, насколько мечталось, когда я не знала о его пределе и была счастлива.

– А теперь? Несчастлива?

Долгунча прикусила травинку:

– Несколько известных мне мастеров, чья матица выше моей, тоже не особенно счастливы. Но ты – будешь.

– Скажи, что такое джогур?

– Мне кажется, джогур – особое чувство. Очень редкое и самое большое из всех, что даны человеку на Орто. Чувство, вспыхивающее зарницей в миг, когда дыхание перехватывают восторг и высокая любовь. Это сродни… как бы тебе объяснить? Ну, потом поймешь… Так вот, это подобно вершине слияния с любимым человеком, только в двадцатки раз мощнее. И не телом ощущается потрясение. Я думаю, это похоже на полет, но еще глубже, еще ярче. Как слияние с самим небом. Пою я или играю на хомусе, в какой-то миг на меня вдруг рушится весь скопом восторг ночей с мужчинами, которых я любила… Можешь себе такое представить?!

Дьоллох не мог. Руки невольно стиснулись в кулаки. Ему хотелось убить этих мужчин. Всех скопом. А заодно и Долгунчу.

Она вздохнула:

– Хочешь, сыграю тебе?

Открыла ворот и, вынув кошель из мягкой кожи, достала свой двуязычковый хомус, согретый теплом ослепительной (Дьоллох снова содрогнулся) груди. Песнь началась приглушенно и расширялась медленно, раздвигая розовые слои новорожденного утра. Поплыла чистая, обнаженная, как золотисто-смуглая девушка в парном озере. Воспарила высоко-высоко, заполнив собою тени под каждым деревом и кустом, каждую осиянную восходящим солнцем иголочку Матери Листвени.

Слабо раскрылись темечки в недозревших бутонах цветов. Остатние пелены вчерашнего зноя, изнемогающие в неподвижном воздухе лесные ароматы, истонченная пыльца ласкались и нежились в хрустальных струях звуков. Дьоллоху казалось, что его заворожили – пальцем двинуть не мог. Вечность был слушать готов печально-радостную песнь.

«Возвращаю твои нечаянно вынутые сердце и печень, – пел-говорил ему волшебный хомус. – Укрощаю невольно нанесенную боль. Забудь девушку с севера, ее душа ранена и скорбит… Когда-нибудь к тебе придет настоящая большая любовь. Ты будешь счастлив. Ведь всё, что ты любишь – любит тебя, и все, кого ты любишь – любят тебя».

«Любит и та, которую ты не любишь», – подумала сквозь сон Айана, спящая на верхушке священного дерева, и повернулась на другой бок. Ветви лиственницы мягко качнулись под ее маленьким телом со спрятанными в лопатках крыльями.

* * *

Старейшина пришел домой поздно. Чтобы не лишить покоя довольного удачной рыбалкой мужа, Эдэринка исхитрилась не выказать перед ним страха и тревоги.

Мальчишки уже уснули. Силис думал, что дочка тоже спит. Не понравилось ему желание жены на ночь глядя отправиться к Хозяйкам, однако не возразил. Видать, что-то позарез нужно Эдэринке, коль не может подождать до завтра и молчит о своей нужде. Силис не стал допытываться. Сама скажет, когда созреет открыто поведать, о чем волнуется сердце. Жена разрешила проводить до середины пути, а дальше заартачилась:

– Сама пойду, здесь близко. К рассвету вернусь, ты спи, не волнуйся. Все хорошо, потом расскажу.

До утра искали Айану виноватые Хозяйки и взъерошенная, на себя непохожая от горя Эдэринка. Снова прошли весь вчерашний путь. Отчаянно страшась, заглянули в павшую юрту близ проклятого Сытыгана, где девочка видела какую-то вещь, заинтересовавшую ее. Во все углы-норы заглянули с горящей лучиной. Ничего там не было, обычные развалины. И Айаны нигде не было.

Возвращаясь, Эдэринка убедила себя, что дочка проснулась где-нибудь в лесу и вернулась домой. Головой потрясла недоверчиво, заслышав хомусную песнь, что лилась с поляны у великой лиственницы. Догадалась: Дьоллох приехал. «Так вот с кем гуляет непутевая дочь, возомнившая себя взрослой!» – подумалось после мгновенного облегчения. Яростный материнский гнев торкнулся в сердце взамен страха потери.

Старухи с недоумением глянули в спину потрясающей кулаками спутницы, а та уже неслась к аймаку. Поспешили за ней. Пока бежали, прозрачные хомусные звуки взмыли в небо, растворились в веселом утреннем звоне. Возле священного дерева никого уже не было.

Обессиленная Эдэринка подрубилась в коленях у подножия и готова была в голос зареветь от злой обиды на дочь, как вдруг Третья Хозяйка тихо вскрикнула. Среди жертвенных украшений на ветке обнаружился смятый Айанин торбазок. Задранный носок второго высовывался из травы, словно любопытная мордочка неведомого зверька.

– Что он с ней сотвори-ил! – взвыла Эдэринка и покачнулась от удара новой, ярко вспыхнувшей беды. Живо подскочила, опять сорвалась с ног бежать не знамо куда, искать беспутную маленькую дочку, преступного мальчишку Дьоллоха, который посмел… О-о, какие стыдные, дикие видения замелькали у матери перед глазами!

Но тут Вторая мягко тронула плечо, приставила палец к губам. Встрепанная Эдэринка, проследив за взглядом старухи, оцепенела от нового ужаса. На безумной высоте в темной зелени белели босые ножки Айаны и лицо, пригнутое набок к ветвям.

– Спит, – проговорила Третья спокойно. – Крепкие ветки надежно держат.

– Как теперь снять ее оттуда? – не скоро выдохнула женщина упавшим до шепота голосом.

Потрясений нынче хватило вдосталь, но своевольная дочь была здесь. Пусть высоко, едва ль не в облаках, да хоть на виду, и понемногу усмирялось дыхание, легчало изболевшейся душе.

– Не надо будить. Проснется – сама сойдет. Матерь Листвень не даст упасть.

Эдэринка в смятении сосредоточилась на мысли, чей хомус мог призвать ее к девочке. Не приблазнилась ли песнь ушам? Отмахнулась от досужих предположений – если и так, что с того! Пожаловалась о непреходящем беспокойстве, разбивая речью привязчивые дурные видения и мысленный говор старух:

– Лунные приступы у Айаны участились. Почти каждую ночь бродит во сне. Встает, открывает дверь и на улицу, а я за ней. Забирается на березу во дворе и начинает разговаривать с кем-то невидимым. И страха никакого не чувствует. Иногда гуляет поверх кустов. Утром ничего не помнит…