Да и не перечислить всего того, что делала Глаша в помощь другим. И миновал год с того дня, как покинула наш мир бабушка Ефросиния. Весь этот год трудилась Глаша не покладая рук. Да и неудивительно – так уж на селе принято, что отдыхать-то и некогда. А Глаша и не стремилась к отдыху – Ефросиния так воспитала внучку, что та только и жила, что трудом своим. Год прошел без бабушки, и аккурат в тот день, когда год назад не стало Ефросинии, вдруг в одночасье хворь поразила кормилицу Глашину – добрую и смирную корову Лунку. Глаша помнила и травы, которые бабушка давала корове, если той случалось прихворнуть, помнила и заговоры, которым бабушка ее учила. Набрала нужных трав сирота, отвар приготовила, стала, как бабушка и наставляла когда-то, Лунку отваром поить, пришептывая при этом заговоры, которые некогда слово в слово запомнила от Ефросинии. Все Глаша сделала, как когда-то Ефросиния учила, но хворь у коровы Лунки не проходила, делаясь только пуще. Дошло до того, что к вечеру Лунка уже даже не могла стоять, а все лежала. И Глаша бы, возможно, примирилась с этим, когда бы Лунка была коровою старой, то бишь когда Лункин век приближался бы к своему завершению закономерному. Но корова Лунка по коровьим меркам была еще даже и не пожилой, а не то что старой. И Глаша знала это. А потому за помощью обратилась к односельчанам.

На селе же в ту пору, о которой рассказ, жил один старик – такой седой, что казалось, будто облако поселилось на его голове. Седина же, как уж водится в народе, верный признак мудрости. Вот и шли селяне наши со всякими трудными вопросами, с делами тяжкими и насущными к этому седому старику. Звали его, кстати говоря, Сосипатром, что тоже, как вы понимаете, говорило в пользу наличия в нем недюжинного ума. И побежала бедная Глаша к старику Сосипатру. Думала почему-то сиротка, что старик сразу же отправится осматривать корову Лунку, но Сосипатр даже не стал выходить из избы. Он только усадил Глашу подле окна, а сам, глядя на плывущие по небу редкие облака, сказал так:

– Скажи-ка мне, девица, какое дело из тех, что ты умеешь делать, и получается у тебя лучше всего, и нравится тебе больше других?

Хоть и странен вопрос Сосипатра Глаше показался – пришла-то она не о любимых делах говорить со стариком, а корову Лунку спасать от хвори – а все же помнила сиротка заветы Ефросинии, согласно которым надо было почитать старших, а стало быть, смиренно отвечать на те вопросы, которые старшие задают. Впрочем, вопрос Сосипатра не был для Глаши сложным.

– Есть такое дело, – отвечала Глаша, – и люблю, и умею я лучше всего топить печку в моей избе.

– Отчего же так? – несколько удивленно спросил старый Сосипатр.

– Да так вот, дедушка, вышло. А только сказывала мне моя бабушка Ефросиния, что в прежние годы по искусству топить печь не знала себе равных мама моя. Вот от нее, видать, и получила я эту способность.

– Что ж, печку так печку, – промолвил Сосипатр. – Ступай, Глаша, в избу к себе да топи хорошенько печку свою. Хорошенько!

Глаша низко поклонилась старому Сосипатру и побежала скорей исполнять его наказ. Вообще-то наказ старика показался Глаше как-то не очень понятным, но от бабушки своей девочка знала, что в мире взрослых, а особенно в мире стариков и старух очень много непонятного – много такого, что юному уму не только не постичь, но даже и не приблизиться к постижению. А раз так, то и не надо думать, пытаясь вникнуть в суть. Старый мудрец велел, так надо не рассуждать, а выполнить то, что он велел.

Глаша твердо знала, что именно так надо поступить, как велел ей Сосипатр. И потому, как только пришла в избу свою, то еще до того, как заглянуть в хлев к бедной корове Лунке, стала сиротка печь топить. Ох и спорилась же у Глаши эта работа! Помнится, уж на что много всего повидала старая Ефросиния на своем долгом веку, а и та чуть ли не пуще всего на свете любила просто посидеть да посмотреть, как внучка ее Глаша топит печку. И вот уже дрова, сложенные каким-то особым, только Глаше известным способом, запылали в печи. Глаша аж сама залюбовалась на огонь, оранжевые языки которого старались вырваться из печкиного рта прямо в избу, но не могли сделать этого, потому что Глаша уложила поленья строго по правилам. И резвился огонь, а из печи ни ногой. И тут вдруг из печи раздался голос человеческий:

– Слушай меня, Глаша! Слушай внимательно и делай все то, что буду тебе говорить!

Глаша от удивления аж кочергу уронила и только и смогла, что спросить:

– Кто это со мной разговаривает? Неужто сам огонь?

– Да нет же, не огонь, – отвечал все тот же голос. – Это говорит с тобой, Глаша, твоя печка, которую ты так хорошо и так ловко умеешь топить. Только вот скажи мне прежде всего, девочка, было ли когда-нибудь так, чтобы я тебя подводила или обманывала?

– Нет, – сразу же сказала Глаша в ответ на этот печкин вопрос, потому что действительно ни разу не бывало, что печь в избе у Глаши обманывала ее или же подводила.

– Потому верь мне, Глаша, – продолжала печь. – Делай то, что велю. А велю я тебе вот что: прямо сейчас залезай в самое пламя. Только так сможем мы спасти корову Лунку. Сперва немного испугалась Глаша. Ну как, скажите на милость, лезть в горящий огонь?

Однако же потом твердо решила печкин наказ выполнить, ведь старый Сосипатр велел печку топить, то есть знал путь исцеления коровы-кормилицы. И печь этот путь знает. А к тому же не забывала ни на миг сиротка Глаша, что именно печка с самого малолетства ее, Глашу, кормила и согревала. Ах, как хорошо бывало маленькой в лютую стужу забраться на печь и дремать, и слушать бабушкины сказки, и мечтать… Нет, раз уж печь велела, то Глаша исполнит. И больше не сомневаясь и не размышляя, Глаша влезла на полок, а там и до самого жаркого пламени рукой падать. Сиротка только зажмурилась и шагнула в самый жар.

Перво-наперво стало Глаше очень тепло. Но, однако, совсем не больно. Потому-то сиротка и решилась открыть глаза. Чтобы было не так страшно, решила Глаша досчитать до десяти и на счет десять открыть глаза. Так и сделала девочка: «…девять, десять!» Открыла глаза и увидала, что не в печи она сидит, и не в избе своей, и даже не в селе нашем, а сидит на цветущем лугу. Лицо же Глаше греет не огонь совсем, не языки пламени, а ласковое и доброе солнышко. И так тут сиротке хорошо стало, будто где-то рядом то ли мама ее, то ли бабушка. Хотела было от счастья Глаша зажмуриться, да только вспомнила, для чего она здесь – для того, чтобы исцелить от хвори корову Лунку. Но как? Этого Глаша пока не поняла, а потому встала и пошла по лугу вперед. Однако долго идти девочке не пришлось – услыхала она, и даже, пожалуй, не услыхала, а ощутила, почувствовала, что кто-то идет за нею следом. Кто? Глаша обернулась и, к радости неописуемой, увидела свою любимую бабушку Ефросинию. Та подходила к внучке и улыбалась так, что Глаша не могла не улыбнуться в ответ.

– Всему, думала я, тебя научила, – промолвила бабушка таким знакомым, таким родным голосом, – только вот об одном забыла я, запамятовала по старости знать. Прости уж меня, внученька. Рассказала тебе про травки разные целебные да про заговоры, а забыла сказать про то, что если хворь уж больно сильная, то тут еще кое-что нужно. Нужен, Глашенька, цветок-каблучок. Растет этот цветок в лесной чаще, возле самого болота. А зацветает только на макушку лета. Нынче же сентябрь на дворе, а стало быть, прошла уже макушка лета, до грядущей же далеко еще.