– Что же мне делать, бабушка? Как исцелить от хвори кормилицу мою корову Лунку?

– А вот для этого, внученька, и велел тебе старик Сосипатр делать то, что ты лучше всего делать умеешь и любишь делать, то есть печку топить. Печка же, что все годы грела тебя и кормила, нынче перенесла тебя в мой мир; в тот мир, где теперь живу я, где живут твои мама и папа; перенесла тебя сюда печка неспроста, а ради того, чтобы я передала тебе цветок-каблучок, который и спасет Лунку. Вот он, внученька, этот цветок. Возьми его и неси в свой мир.

С этими словами бабушка Ефросиния протянула Глаше розовый маленький цветочек, и правда похожий чем-то на каблучок от туфельки – от туфельки детской или даже кукольной, так мал был этот цветок. Глаша укрыла цветок-каблучок в ладони и поняла, что теперь ей вновь надо зажмуриться. Откуда поняла, Глаша не знала, но сделала так, как поняла, то есть зажмурилась. И вновь, как и раньше, стало Глаше тепло и уютно. Раскрыла девочка глаза – и снова сидит в своей избе подле печки. Пламя так и играет, так и играет.

Разжала ладонь Глаша, а на ладони розовеет цветок-каблучок. Тут девочка печку прикрыла, чтоб огонь ненароком в избу не попал, и скорей заспешила к бедной Лунке. Застала Глаша корову все так лежащей на соломе в хлеву. Глаза только смотрели коровкины на сиротку грустно-грустно. Тут Глаша едва не заплакала. И, верно, заплакала бы, если бы не верила в силу цветка-каблучка. Давешний отвар из трав стоял рядом с лежащей Лункой. В этот отвар и положила Глаша бабушкин цветок. Корова Лунка попила отвару с цветком-каблучком и тотчас встала на все четыре свои ноги. А потом и пошла, и замычала радостно, благодаря спасительницу свою Глашу за избавление от хвори. А Глаша тем временем мысленно благодарила бабушку Ефросинию, старого Сосипатра и печку в своей избе. Корова же с тех пор больше не хворала. Впрочем, на долю Глаши выпало потом еще много других испытаний, однако и их девочка-сиротка смогла преодолеть, на всю жизнь оставшись настоящим человеком.

Нынче утром, едва только солнце показало первые лучи свои над прозрачным стеклом большого озера, на берегу которого и стоит наша деревня, засобирался Кирьян со двора. Кирьян очень любил в такой час, когда, несмотря на летнюю пору, все в деревне еще спят, в одиночку отправиться куда-нибудь, да даже просто пройтись по деревне, подумать, побыть наедине с собой. Не то чтобы Кирьян был малообщительным или же был нелюдимым как живущий на краю деревни старик Лаврентий, за всю свою жизнь если с кем и говоривший, то только по очень большой, какой-то, прямо скажем, гигантской необходимости.

Нет, Кирьян на старика Лаврентия похож не был; более того, любил Кирьян, хоть и жил пока что по молодости лет один, без семьи, принимать гостей или же в свободную минутку пройтись по деревне, чтобы встретить кого и изрядно поболтать о чем-нибудь или даже просто ни о чем. Но по правде сказать, такая минутка свободная выпадала Кирьяну нечасто, ведь работал Кирьян не кем-нибудь там, а самым настоящим деревенским конюхом. То есть на плечах Кирьяна была ответственность за весь табун, насчитывавший ни много ни мало полсотни голов коней и кобыл. И это не считая жеребят. Конечно, одному человеку не под силу справиться с таким большим табуном, потому были у Кирьяна и помощники из числа наших же, деревенских.

Однако именно Кирьян, несмотря на молодые его годы, был все ж таки по коням да лошадям на деревне у нас первым и главным. Так уж получилось. Просто еще с малолетства Кирьян отличался от сверстников неслыханной, небывалой по нынешним меркам добротой. Нет, не то чтобы все у нас в деревне злые, а Кирьян один добрый, нет, конечно. Народ здесь самый, надо сказать, обыкновенный, ничем не выдающийся, а потому не выдающийся ни злобой особой, ни особенной какой добротой. Разумеется, случись чего с кем не очень хорошее, так непременно всем миром сразу же придут на подмогу. Но и осерчать могут так, что если кто виноват да попал в придачу под горячую руку, то уж тут такому не поздоровится. То есть народ у нас в деревне мало чем отличается от народа, что живет в деревне по соседству, или же от народа, живущего деревне в семи верстах от нас. Люди как люди. И только Кирьян отличался всегда да и нынче отличается от прочих. Чем же? Да вот как раз тем в первую очередь, что ни в детстве своем, ни сейчас ни на кого никогда не сердился. Бывало, с такими же малышами играет Кирьян, возится в песке, а тут кто-нибудь из детей возьми да и обидь Кирьяна. Как? Да, к примеру, песком в него бросится или же отберет игрушку. И что же Кирьян наш? Да ничего. Только улыбнется.

А улыбка с малолетства у Кирьяна такая была, что обидчику хуже оплеухи или слова грубого, потому как от улыбки Кирьяна даже самому сердитому, самому гневливому и самому злому делалось очень стыдно. Поэтому, верно, очень скоро на деревне у нас Кирьяна обижать перестали. Ну, скажите на милость, кому захочется наносить обиду человеку, если потом этот человек улыбнется так, что обидчику станет стыдно? Конечно же никому не захочется. Так зато если нашего Кирьяна не обижать, если относиться к нему по-доброму то и Кирьян ответит добротой – и на помощь придет, если надо будет, и теплым словом завсегда утешит, и просто даже посмотрит добрыми глазами своими, в которых будто все небо наше отразилось, а и это уже иногда так приятно. Верно, в силу своей доброты небывалой Кирьян наш как немного подрос, так стал захаживать чуть ли не каждый день на деревенскую конюшню.

Народ на конюшне подобрался в то время незлой – не гнали они мальчика Кирьяна, а даже и наоборот: рассказывали все про лошадей да показывали к мальчишеской радости. Так вот с юных лет полюбил Кирьян лошадей, а те отвечали ему, надо прямо сказать, взаимностью. Как только Кирьян входил в конюшню, так обитатели ее так резво и радостно ржали, что даже старые конюхи тому немало дивились – дескать, парень еще молод, а уже может найти общий язык с таким своенравным животным, как лошадь. И то правда, лошади во всем слушались Кирьяна. А все потому, что Кирьян был очень добрым. Лошадь она ведь из всех животных, что человеку послушны, к доброте и к злобе людской самая чувствительная. Если кто в гневе пришел или просто сердит даже, то к лошади такому человеку лучше не подходить вовсе, ибо лошадь такого вот человека может не только к себе не подпустить фырканьем и брыканьем, но может даже и лягнуть ненароком такого вот человека. То есть подходить к лошади надо только в добром расположении духа. Стало быть, такому человеку, как Кирьян, к лошади подходить можно всегда, ведь Кирьян никогда не сердится и уж тем более не гневается. Шли годы, Кирьян взрослел. И как-то так само собой получилось, что из желанного гостя на конюшне Кирьян превратился в работника. Лошади в Кирьяне просто души не чаяли, а все оттого, что Кирьян сам относился к ним с должной теплотой и небывалой любовью. Другие работники тоже очень любили, почитали и уважали Кирьяна, потому-то когда наш старый конюх Тимофей решил, что пора ему на отдых, то сразу же все работники в один голос сказали:

– Кирьяна хотим видеть самым главным конюхом на нашей конюшне.

Примечательно, что попервоначалу Кирьян отказался – не хотелось ему другими людьми командовать. Однако же и работники конюшни, и прочие жители наши деревенские принялись уговаривать с усердием Кирьяна, чтобы тот соглашался на сделанное ему предложение. И Кирьян, будучи беспредельно добрым, предложение быть конюхом вместо старого Тимофея принял. И стал таким конюхом, что просто диво да загляденье. И при Тимофее на конюшне всегда был порядок: лошади были накормлены, подкованы и помыты; стойла вычищены; возки, телеги да сани во всякое время готовы к выезду по первому пожеланию. При Кирьяне же порядка стало, как это ни странно, еще больше. Просто образцово-показательной конюшня наша деревенская очень скоро сделалась. Все работники были рады, а уж про коней, кобыл да жеребят и говорить нечего: как только утром Кирьян приходил на конюшню, так тут же встречало его дружное и веселое ржание со всех сторон – это так доброго хозяина своего приветствовали обитатели стойл. И сразу закипала работа: кто чистил лошадей специальными скребками, кто готовил упряжь для срочных выездов, кто корм разносил по стойлам, кто готовился выводить табун на пастбище. И сам Кирьян никогда никакой работой на конюшне не брезговал: если нужно было, то хоть и главный конюх он, а брался за все; даже навоз выносил, когда было надо. То есть Кирьян наш стал очень скоро таким хорошим конюхом, какого только можно себе представить. А все почему? Да потому, что Кирьян – и человек хороший, человек добрый. Таким только и должен быть тот, кто трудится на конюшне.