очевидным намерением спуститься в трюм. Спрятав фонарь под полой своего широкого плаща, Гарри Блю скрывался в тени мачты, как бы стыдясь своего предательства.

Пока остальные были заняты своими делами и никто не мог его видеть, он подошел к противоположному борту барка и стал глядеть на море, причем лицо его, освещенное кротким светом луны, выражало чувства, не поддающиеся никаким описаниям. Никто из физиономистов, самых проницательных, не сумел бы разобраться в этом хаосе переживаний. Можно было только заметить, что самые различные ощущения сталкивались и боролись у него между собою, следуя друг за другом с той же быстротой, с какой меняется окраска у хамелеона. На его лице отражались то преступная алчность, то угрызения совести, то мрачная тень отчаяния. Чем более усиливалась темнота кругом, тем ближе подходил он к краю судна, сосредоточенно глядя на море, как будто стремясь в него погрузиться и этим путем избавиться от тяготевшего над ним бремени жизни.

Продолжая стоять и, видимо, колеблясь, броситься ли ему в волны, он вдруг услышал нежные голоса, долетевшие до него вместе с бризом, несмотря на шум парусов. Одновременно раздался тихий шелест юбок, и глазам его представились две женские фигуры в белых платьях, с шалями на плечах и с косынками на головках. Выйдя на палубу, они на минуту остановились; луна осветила два лица, таких же прекрасных и сияющих, как ее лучи. Взглянув на море, девушки ушли обратно — помечтать о том, чего они ждали от судьбы.

Вместо того чтобы успокоить его предательское сердце, их появление озлобило Гарри еще сильнее, напомнив ему о мщении и ускорив его развязку.

Отбросив всякие сомнения, он пошел к люку, перескочил через комингс и с фонарем в руках спустился в трюм.

Там ему предстояло совершить дело, которое ни лучи солнца, ни свет луны не могли никогда обнаружить.

Несмотря на тропики и близость к экватору, ночной воздух дышал прохладой. Завернувшись поплотнее в свои плащи, молодые девушки снова вышли на корму и стали молча наблюдать, как за барком, блестя и переливаясь всеми цветами радуги, пенился целый сноп брызг. По бокам судна тянулись и играли на поверхности моря широкие полосы света, блестящие и живые, как те загадочные тела, которые двигались рядом с судном и затихали, когда его ход задерживался. Хотя Кармен и Иньеса проехали всего тридцать миль по Тихому океану, они уже были осведомлены, что это за явление. Они знали, что это акулы и сверкающие своей чешуей, большие по размерам дельфины, которых так боятся панамские и калифорнийские искатели жемчуга. В эту ночь и тех и других было больше, чем до сих пор. Видно было, что наблюдательные хищники заметили спущенную лодку и поэтому надеялись, что добыча еще ближе к ним, чем обыкновенно.

— Ах, что это? — с испугом воскликнула Кармен, почувствовавшая толчок от дрейфа за кормой.

— Как страшно было бы упасть за борт, прямо в пасть этих чудовищ! Подумать только, какое крошечное пространство отделяет нас от смерти. Посмотри на этих страшилищ внизу. Какие у них громадные и блестящие глаза. Похоже на то, что они готовы вспрыгнуть сюда и схватить нас. Ой, не могу дольше смотреть. Я невольно вся дрожу. Если дольше глядеть на них, может закружиться голова. Дорогая моя, рада ли ты, что скоро нашему путешествию настанет конец?

— Конечно, я об этом не жалею. Но я желала бы, чтобы наши странствования окончились совсем, а это, кажется, еще невозможно. До нашей милой Испании еще так далеко.

— Это-то верно, но время, может быть, теперь пройдет иначе. По Атлантическому океану мы поплывем на большом пароходе, с обширными салонами и спальнями, гораздо более просторными, чем каюты на «Кондоре». Притом мы будем в большом обществе пассажиров, таких же, как и мы. Возможно, что между ними найдутся милые люди, и тогда наше путешествие по Атлантике окажется гораздо приятнее, чем было на Тихом океане.

— Но ведь на «Кондоре» нам было очень хорошо, и я уверена, что капитан Лантанас сделал все, что мог, чтобы скрасить здесь наше пребывание.

— Конечно, он добрый, милый и очень заботился о нас; я всегда буду ему благодарна за это. Но ты согласишься, что нам иногда надоедали его ученые выступления. Ах, Иньеса, я, по крайней мере, чувствовала страшное одиночество, и все это мне ужасно опротивело.

— Отлично понимаю тебя. Тебе нужно общество молодежи, которое развлекало бы тебя. На большом пароходе ты это, вероятно, и найдешь. Чуть не целый полк усатых военных будет на нем возвращаться из Кубы и других колоний. Неужели это не развеселит нас?

— Ничего подобного. Если хочешь знать правду, то не одиночество и однообразие нашего путешествия по Тихому океану меня измучили, а нечто совсем иное.

— Я думаю, что могу догадаться, что такое это «нечто».

— Если можешь, — значит, ты очень умна. Я бы не догадалась.

— Связано ли оно с холодностью прощания и небрежным отношением при расставании? Впрочем, Кармен, ты уже мне обещала, что не будешь больше об этом думать до нашего свидания с ними в Кадиксе, когда можно будет все выяснить.

— Ты ошибаешься, Иньеса. Дело вовсе не в этом.

— В чем же тогда? Ведь не в морской болезни? В таком случае меня надо больше жалеть. Хоть море и спокойно, а я до сих пор от нее страдаю. А ты? Ведь ты же переносишь качку не хуже любого матроса. Тебе-то именно надо сделаться женой моряка, и, когда твой обожатель добьется командования кораблем, ты, наверное, будешь сопровождать его в плавании вокруг света.

— Какая ты забавная.

— Право, кому не захочется скорее очутиться на суше? Я, по крайней мере, ненавижу море. Когда я выйду замуж за своего мичмана, я непременно потребую, чтобы он вышел в отставку и избрал другую профессию, повеселее.

— Представь себе, я сама не знаю и не умею разобраться в своих чувствах.

— Странно это. Может быть, ты жалеешь, что рассталась со своим верным калифорнийским рыцарем де Лара, который в последнее наше свидание лежал распростертый в прах перед тобой. Однако ты должна, по-моему, утешаться тем,